Кто помнит о море. Пляска смерти. Бог в стране варваров. Повелитель охоты

Этот человек вышел из партизанских чащоб. Возможно, ему кажется, что он и доныне там. Он не убирает пальца со спускового крючка, как если бы с тех пор ничего не изменилось, а ведь мы уже на третьем году независимости. Как если бы страна за эти три года не стала другой и его правда не стала вчерашней. У каждого времени своя правда. Похоже, он и не подозревает об этом, как и о том, что сам он — лишь осколок прошлого, по недоразумению продолжающий существовать и поныне.

Пока же остается только мириться с этим; свеча уже догорает.

Я не преминул сказать ему это в первый же день, когда заступил на свой пост. Потому что знал, откуда он вышел: с его лакированных штиблет еще не слетела деревенская пыль, и от него пахло землей, в которой он должен был бы остаться.

— Смотрите, как бы этот феллах не потопил, не разрушил той малости, что нам удалось спасти. Он, если можно так сказать, пробудился. Он заполоняет все вокруг. Сам того не заметив, он передавит ножищами все сколько-нибудь ценное.

А он в ответ:

— Он изначальное порождение этой земли.

— Пусть так. Но это нисколько не помешает ему возвратить ее к изначальному варварству. Это человек, который грядет до и после потопа.

Я сказал ему это, потому что я так думаю. Если он и вышел из своих степей, то пусть не воображает, что мы здесь слепы и глухи.

— Разрушитель цивилизации и моральных ценностей, — добавил я.

Пусть знает, с кем имеет дело.

С какой стати робеть, держать свое мнение при себе? Чего мне стесняться? Если кто из нас и должен чувствовать себя неловко, то уж никак не я.

— Это человек, который грядет до и после потопа.

Он поднял свою бесплотную, костяной белизны руку. Что ж, ладно. И я подниму — голову. Собираю бумаги и ухожу, не дожидаясь, когда меня попросят.

Карима говорит:

Вот и он подходит.

— Здравствуйте, мосье Эмар. Нет надобности спрашивать, закончились ли у вас занятия. Достаточно одного вашего вида.

Он выходит за калитку и останавливается.

— А какой у меня вид? — спрашивает.

— Сдается мне, не совсем обычный, вот какой.

Встряхивая чубом, он смеется. Смотрит на меня. Я говорю:

— Мы через три дня отправимся на побережье. Всем семейством. А вы куда поедете на каникулы — во Францию?

— Нет, не во Францию.

— Значит, на море.

Его смех рассыпается блестками в стеклах очков.

— И не на море.

— Загадки загадываете? — говорю я.

У меня смутное ощущение, что тут что-то не то. Что-то в нем самом, мосье Эмаре. Как-то странно он говорит. Не так, как, по моему разумению, должен говорить француз.

— Не может быть. Неужели останетесь здесь?

— Боюсь, придется. У меня еще полно всяких дел…

Каких дел, не говорит. Нет, не таким я его себе представляла.

— Обещаю вам смертельную скуку. Со счету собьетесь, зеваючи. Впрочем, кому что нравится.

Я укладываю фрукты в корзину. Хорошего понемножку. Прощально взмахиваю рукой, и улица разделяет нас. Но мосье Эмар остается на месте со своей улыбкой. Что он будет делать дальше? Понаблюдаю за ним из глубины сада — оттуда он меня не увидит.

Понаблюдала. Мосье Эмар все там же. Для вида покупает сливы и вишни. Будет в одиночку поедать их в своей комнате.

А во дворе — Юб: замер, увидев, как я наблюдаю за улицей Поглядывает на меня со смущенной улыбкой. Я останавливаюсь перед ним. Его улыбка застывает. Он отворачивается. Клонит голову вбок и закрывает лицо руками. Я спрашиваю:

— Что на тебя нашло, Юб?

Он продолжает прятать лицо. Но не противится, когда я убираю одну его руку. Половинка лица с удивлением взирает на меня. Улыбка не исчезла. Но теперь эта половина улыбки пугает меня — она похожа на мольбу. Жалкий дуралей! Когда он наконец повзрослеет?

Эта уставившаяся на меня половина лица внушает мне страх. Сам бы он не сумел причинить мне бóльшую боль.

Сдавленным голосом спрашиваю:

— Что с тобой, Юб? Ты что, язык проглотил?

Сказав это, я чувствую, что испугалась чего-то несуществующего. Страх прошел между нами тенью. Я испытываю в этот миг то, чего никогда прежде не испытывала. Но тревожный взгляд, насмешливый, умоляющий, по-прежнему устремлен на меня, к тому же я не вижу, что происходит на другой половине лица, скрытой второй ладонью. И я осознаю, что произошло нечто ужасное, непоправимое. Но говорю лишь:

— Что случилось?

Я говорю, но не понимаю. Ничегошеньки в этом не понимаю, ничего не могу сказать, и знаю, что и он ничего не может сказать, и чувствую, как кровь — сама не знаю почему — отливает от щек.

Я отстраняюсь. Я знаю, что он ничего не может сказать. Стою. Я не жду, что он что-нибудь скажет. Я жду, что произойдет бог весть что, да-да, и никто не поймет, что именно.

Сердце бьется, бьется; это невыносимо. Я жду. Через минуту грянет нечто невообразимое.

В груди у меня что-то обрывается. Юб повернул половину лица ко мне. Губы его шевелятся.

Но не раздается ни звука. Он ничего не может сказать. Я не знаю, чтó он хотел сказать, могу только догадываться. Он говорил со мною словно сквозь стекло. Мое сердце не устанет его ненавидеть, и эта ненависть будет ненасытна.

— Ты, — говорит он.