Кто помнит о море

В глубине души я по-прежнему был неутешен, словно осиротелый ребенок. Если быть честным, то наедине с самим собой я признаю, что и в самом деле веду себя как ребенок. И не просто ребенок, а избалованный ребенок. А то, что теперь мне приходится жить средь немых и слепых, ничего не меняет, факт остается фактом: у меня не было другого выбора. Усталый от бессонной ночи, с тяжелой головой, я тем не менее сразу же ухожу, едва успев проглотить кофе. Я не мог усидеть дома. На улице меня охватывает радость, которую несет с собою утро, и я готов все забыть. На первый взгляд, люди озабочены только своими делами: лавки открыты, улицы политы водой — а может быть, это следы ночного прилива? — толпа спешит куда-то. Минотавры на своем посту, на перекрестках: настоящие мумии, которых оживили и поставили нести эту службу. После тысячелетнего сна многие из них никак не могут избавиться от неподвижности, скованности движений. А если к этому еще прибавить их крокодилий взгляд, то становится понятно, почему они внушают спасительный ужас, который выражается в глубочайшем почтении.

Когда я пришел в лавку Аль-Хаджи, там уже было полно народа. Еще у входа я услышал слова Хаму, тяжело дышавшего по обыкновению:

— …Закона больше нет, вот оно что!

Ища сочувствия, он обводит взглядом присутствующих, но все безмолвствуют. Лицо Хаму, в густой щетине, изрезано глубокими морщинами.

— Никто не думает больше о достоинстве, моральных устоев больше нет, вот оно что, — ворчит он.

Вид у Хаму подавленный. Я присмотрелся к нему внимательней: лицо как будто плесенью подернуто или мхом заросло, под глазами серые мешки — как он постарел! Он поймал мой взгляд.

— Откуда в них столько зла берется, как ты думаешь?

Я вслушиваюсь в его голос, и хотя в душе моей бушует буря, разобраться в своих чувствах я не могу и не знаю, что ему ответить. Внезапно я вспоминаю ужасную ночь и начинаю понимать: что-то и в самом деле случилось.

— Что, что такое произошло? — кричу я, потеряв над собой власть.

Хаму смотрит на меня с удивлением и, как мне кажется, даже враждебно, что делает его рыхлое лицо еще более морщинистым. На городские берега возвращаются злобные демоны.

— Сегодня на рассвете, как только начался отлив, обнаружили мертвые тела. Первыми их увидели зеленщики, приехавшие на рынок с овощами, и молочники, которые везли на ослах свои бидоны. Их было двадцать. Это бы еще ничего, по нынешним временам такое не в диковинку, все дело в том, что на телах были следы, отметины, каких еще никто никогда не видывал, причем на всех одинаковые. Над ними такое вытворяли… Их опознали: все до одного жители нашего города.

Вот оно! Ценой крови. Крик отчаяния, обращенный в грядущие времена.

— Отец семерых детей… Торговец табаком, — молвил Зелям.

— Преступление, не знающее себе равных, — подхватили хором остальные.

— Дай им волю…

— Они бы еще подумали, если бы…

— Да что там говорить, они уверены, феникс защитит их, что бы они ни творили.

— Значит, все дозволено?

— Конечно.

Потребовав тишины, я громогласно заявил:

— Все средства хороши, когда дело касается нас.

— Верно сказано, — одобрил Селаджи.

— Но они за это поплатятся, — продолжал я.

— Еще как! — с готовностью подхватил Селаджи.

Один Аль-Хаджи оставался невозмутим; без пиджака, в одной рубашке, он, сгорбившись, преспокойно смотрит на улицу. Судя по всему, его нисколько не интересует наша беседа, можно подумать, что такие события ему и впрямь не в диковинку, что он видит их каждый божий день.

Я слежу за его взглядом. В конце улочки, как раз напротив, на маленькой площади танцуют саламандры, цветы или сирены, не могу точно сказать, танцуют средь языков пламени, которые желтеют, рдеют и рыжеют, ни на минуту не теряя своей силы и живости. Я смотрю на них не отрываясь, и в конце концов они вспыхивают, взметнувшись вверх золотым огненным снопом. В торжественном молчании я созерцаю этот спектакль, эту огненную стихию — и буйную, и ласковую, — и минувшая ночь кажется мне такой далекой, забытой, истлевшей.

Остальные все еще здесь, о чем-то спорят, и тут входит девчушка с черными как смоль, вьющимися волосами. Увидев ее, мужчины смолкли. Она сразу же положила свой крохотный кулачок на ладонь Аль-Хаджи, потом звонко рассмеялась, смерив презрительным взглядом всех этих старикашек. Что за дерзость!

Аль-Хаджи с присущей ему любезностью спросил:

— Чего ты хочешь, дитя мое?

— Дай мне два взрывателя, — не дрогнув, ответила она и, не сводя с нас глаз, засмеялась пуще прежнего.

Опустив голову, насупившись, мужчины один за другим отправились каждый по своим делам. Голову готов дать на отсечение, эта девчушка явилась с какой-нибудь шахты. И вдруг жалобный стон срывается с моих губ, несколько секунд я стою, закрыв лицо руками. Подобно всем жителям нашего города, я вижу только мятежный огонь, который пылает, а вовсе не тот огонек, что тихонько дожидается своего часа у кромки моря и наполняет пространство, ставшее прахом, невинным потрескиванием.