Кто помнит о море

И все-таки мир постепенно меняет кожу, становится другим. Да и сам я с каждым днем что-то теряю. До сих пор для любой вещи у меня была предназначена определенная, вполне конкретная роль: так, например, на дне пепельницы, которая вот она, передо мной, я непременно оставлял хоть крошку пепла от сигареты. Это было необходимо, дабы доказать самому себе, что это и в самом деле пепельница, а не что-нибудь другое, дабы она не стала — как бы это получше сказать? — инструментом чего-то неотвратимого, прибежищем некой пагубной силы. Что заставляло меня опасаться таинственного превращения, которое — я предчувствовал это — неизбежно наступит, почему я хотел воспрепятствовать тому, чтобы вещи предстали в другом обличье? (Быть может, более верном, чем то, заведомо неверное, к которому я привык.) И вот теперь вдруг мир, погрязший в страданиях, сам освобождает их. Стало быть, я вовсе не ошибался, даже когда не доверял никому и ничему, и вовсе не случайно это выдумал. Но чем оправдать мое упрямство? Дознание, пытки, кляпы, колесо, костер — все это испокон веку служило врагу, и можно только догадываться, какая опасность таится в этих страшных вещах. К несчастью, тень их неотступно преследует нас, сливаясь с нашей собственной…

Почему-то сегодня утром меня особенно тревожат эти вопросы, и я жду ответа на них от самого себя, от города, от толпы, от каждого встречного человека. Но ответа не было и нет, его не может дать никто. Идея исчезнуть, самому изменить свой облик не вызывает во мне прежнего возмущения, я готов принять ее чуть ли не с благодарностью. Улицы забиты подрезанным буком, наверняка привлеченным иллюзией мнимой безопасности здесь, в городе; я бесцельно слоняюсь меж влажных и липких стен. Квартал этот утратил все, чем некогда славился, остался бесплотный дух, а наполнявшие его кровь и мысли превратились в отвратительное грязное месиво; его улицы, олицетворявшие раньше дорогу мечты, тоже стали прахом. Подобно тем останкам — каменным изваяниям, что стоят на часах у каждого перекрестка. Проходя мимо, я поглядываю на них искоса, их присутствие не кажется мне теперь таким неуместным, их вторжение не возбуждает во мне больше негодования. Что они делают, почему остаются стоять здесь? Они нашли общий язык с теми, за кем ведут слежку, вот вам и разгадка. Как выбраться из этой клоаки? Только изменив свой лик, другой возможности нет.

* * *

По длинной аллее, окаймленной апельсиновыми, тутовыми и каменными деревьями, пересекавшей угодья, мы с моей тетушкой вышли на большую широкую дорогу, вымощенную гладким черным камнем. С каждой стороны через равные промежутки стояли платаны, сплетавшие свои ветви у нас над головой, образуя высокий свод. В первый раз в жизни я шел в город. Такая возможность представилась мне совершенно неожиданно, я даже и не мечтал об этом. К нам, как это нередко случалось, пришла в гости наша родственница, тетя Амарилья. Однако в этот день она, против своего обыкновения, осталась у нас обедать. Это был тот редкий случай, когда она приняла приглашение, потому что обычно тетя не поддавалась на уговоры матери, хотя мама всякий раз старалась удержать ее всеми возможными способами. После таких настоятельных просьб даже чужие и те, казалось, согласились бы, но тетя по неизвестной нам причине постоянно отклоняла приглашения. Ее сдержанность я понял лишь много времени спустя: наша родственница не решалась остаться у нас даже на обед, потому что мои родители занимали видное положение, жили во дворце. То, что они занимали видное положение, — с этим еще можно было согласиться. Но дворец? Какой это дворец — одни руины. В общем, своим поведением тетя Амарилья давала понять, что одалживаться можно только у равных себе.

Однако на этот раз она согласилась остаться, и потому это было целое событие. Зато потом, когда она предложила взять меня с собой в город, мать не смогла ей отказать. После обеда отец, как всегда, ушел к себе в комнату отдохнуть. А тетушка стала собираться, закутываясь в свое покрывало. Я тоже встал, так как должен был идти вместе с ней, хотя мать, всегда и во всем советовавшаяся с отцом, ничего не сказала ему об этом. Быть может, она боялась его привычно сухого отказа, а ведь она уже пообещала своей сестре. Во всяком случае, Хамади, наш управляющий, должен был привезти меня на своей двуколке до того, как проснется отец.

И мы ушли. Наконец-то я увижу наш город, в котором никогда еще не был. Сколько раз воображению моему рисовалось место без конца и без края, где живет столько народа; наверняка, думал я, не найдется ни одного жителя, который знал бы все улицы, все площади и переулки. Один я, конечно, заблудился бы среди такого скопища домов. Стараясь не отставать от тети Амарильи, я не мог избавиться от некоторого страха. И только когда она напомнила мне, что родом мы из этого города, я несколько успокоился и зашагал более уверенно. Сердце мое преисполнилось гордости, и это легко понять.