— Тяжело? — отозвался белокурый Иван, добродушно поглядывая на своего товарища.
— А то не? Известно, тяжело!
— Ах ты, мухортик, — усмехнулся тот и, как перышко, встряхнул одной рукой свой тяжелый, чуть не вдвое больший мешок, — у меня во — какой,— продолжал он,— а и то не жалюсь.
— Да тебе што: ты и быка сволокешь, не ахти как умаешься! — огрызнулся Трифон.
Иван весело рассмеялся.
— А тебе и овцу не снести! — воскликнул он и дружески хлопнул Трифона по плечу, да так, что тот закачался.
— А ну тя в болото, леший! — выругался тот.— Чуть с ног не сбил, ведьмедь сиволапый!
— Ну, ладно, не серчай, Триша. Вот ужо в городе отдохнем: сходим в трактирчик, чайком побалуемся, а то и сиволдая хватим мало-маленько, — всю усталь как рукой снимет. Так-то, друг любезный; а пока, делать нечего, расправляй ходуны-то, небось не отвалятся?
Оба прибавили шагу.
— Это что там такое? — воскликнул Трифон и пальцем указал товарищу на что-то белое, лежавшее на краю дороги.
— А никак баба лежит! — невозмутимо ответил Иван, пристально вглядевшись в странный предмет, обративший внимание его товарища.
Оба подошли ближе, но, взглянувши, невольно со страхом попятились назад, осеняя себя крестным знамением.
Поперек дороги, запрокинув голову, лежала молодая женщина; выражение испуга и страдания застыло в ее лице; тусклые глаза ее были широко раскрыты, немного выше виска зияла глубокая рана; щеки, лоб и длинные, растрепавшиеся волосы были залиты запекшейся кровью; под головой кровь уже застыла и образовала чернеющую лужу.
Первым движением обоих приятелей было бежать без оглядки от этого страшного места, но любопытство взяло верх над страхом, они осторожно наклонились и принялись разглядывать труп.
— Гляди-тка, Иван, каки часы! — произнес брюнет, осторожно вытаскивая за тонкую цепочку из-за борта платья миниатюрные золотые часики, усыпанные мелкими бриллиантиками, составлявшими хитро сплетенную монограмму.— И цепочка, глянь-ка, какая, ровно ниточка! Должно, тоже золотая...
— Обнаковенное дело, — авторитетно заметил другой, разглядывая цепочку.— Вестимо золотая, не медная ж; а ты вот куда глянь-ка, перстенечки-то какие! Вот бы моей Аксюшке!..
— Кто про что, а ён все только о бабах, — укоризненно заметил Трифон, продолжая разглядывать убитую.—Смот-ри-ка, Иван, вот штучка-то важнецкая!
И он пальцем дотронулся до нагой, полной руки девушки, на которой сиял широкий, массивный золотой браслет с каменьями, и другой — серебряный, змейкой.
— Ну, уха! — заметил белокурый, почесывая затылок,— Как же нам таперича быть?
И он вопросительно взглянул на товарища.
— Как быть? Никак — идтить дальше, да и вся тут, не ночевать же здесь!
— Оно, вестимо дело, не ночевать, я не про то говорю! — раздумчиво заметил Иван.
— А про что? — спросил товарищ, отлично догадавшийся, к чему клонит тот речь, но не хотевший первый выразить пришедшую им обоим мысль.
— Я про то, — мялся Иван, — что как нам таперича быть? Ведь все едино, не мы — так другие... Все равно пропадом пропадут... А ведь тут, почитай, рублев на сотню будет.
— Эх, хватил на сотню, — часы с цепочкой одни, почитай, сотню-то стоят, а бруслет, а перстеньки... тут, брат, мало-мало сотни на две добра, а ты говоришь — сотня.
— Ишь ты, оказия какая! Так, стало быть, как же?
— А так же, обирай клад, благо бог послал на нашу бедность, да и при дальше; опосля как-нибудь сбудем! — решительно сказал Трифон.
— А коли попадемся? — боязливо заметил Иван.
— Ну, так што ж! Ведь не мы убивали, даже и грабежа тут нет никакого; с живого снять — это точно, что воровство, а ведь тут все едино, что на дороге нашли. Не мы, так другие...
— Вестимо, на шоссе не оставят.
И, не рассуждая больше, оба приятеля поспешно принялись снимать с убитой ее золотые украшения.
Сняли часы с цепочкой, отстегнули кое-как, после долгих хлопот, браслеты, стащили кольца, попробовали было вынуть и сережки, но голова и уши были слишком окровавлены, они и бросили... Пошарили в карманах; в одном нашли портмоне с мелочью и с какими-то клочками исписанных бумажек, в другом — тонкий носовой платок, с завязанным на нем на память узелком.