Кто там ходит так тихо в траве

Я ехал к папе и думал, что это все же немного противно: выиграл лыжи как бы даже не на свой лотерейный билет, ведь я его отдал, но, с другой стороны, это даже было справедливо: сколько раз я мучился за свой глупый поступок — сунул девчонке билет вроде как в утешение: очень глупо и грубо; справедливо, что она в конце концов не захотела его взять и вернула обратно, правильно поступила, и вовсе не потому, конечно, правильно, что я выиграл лыжи, без них я бы тоже не погиб.

Когда я добрался до Невского, совсем стемнело, дул очень холодный ветер и народу было мало, хотя было не так уж поздно, я думаю — все из-за ветра.

Я нашел дом с папиным НИИ довольно легко и сел ждать в вестибюле на кожаном диване. Он опоздал, наверное, на час и появился совершенно неожиданно, с жутким шумом — просто скатился вниз по лестнице.

Он плюхнулся рядом со мной на диван, захохотал, потом поцеловал вдруг меня (терпеть этого не могу), хлопнул несколько раз в ладоши и только тогда сказал:

— Нет, не могу есть! Не могу! Не до этого! И вообще я уже свободен. Сво-бо-ден! — пропел он. — Представляешь, Мить, все в порядке. Все — в по-ряд-ке! Будет установка! Будет! Путались, мучились, а доказали-таки, что один из вариантов лучше, и даже намного лучше, а не то что раньше: оба варианта совершенно равноценные, пятьдесят на пятьдесят. Какое там пятьдесят на пятьдесят! А экономии сколько будет, батюшки!

Он выхватил у меня мамин сверток, развернул его, схватил бутерброд и мигом проглотил, и тут же появился Дымшиц.

— Привет, шкет, — сказал он мне. — А батя-то твой молодец, нашел-таки ошибку в расчетах, а ведь сколько времени бились, в управлении уже собирались нам дать не премию, а по шапке.

После мы шли по Невскому и еще по каким-то улицам, папа с Дымшицем гуляли, что ли, непонятно, по такому-то ветру, они размахивали руками, хохотали и все время, перебивая друг друга, что-то друг другу рассказывали на своем техническом языке.

Я шел впереди — на меня они не обращали никакого внимания — и ел их бутерброды с сыром и ветчиной.

Вдруг они замолчали, а папа сказал:

— Митька! Иди сюда!

Я подошел.

— Слушай, — сказал он. — А что с тобой такое случилось?

— А что? — спросил я.

— Ты вырос, что ли?

— Как вырос?

— Ты какой-то высокий стал, взрослый, прямо не узнать. И лицо какое-то такое!

— Брось, пап, — сказал я. — Просто я твои ботинки сегодня обул, которые ты мне на день рожденья подарил.

— Точно? Ну, а лицо? Ты какой-то другой, прямо за месяц с небольшим такие изменения.

— Верно-верно, — сказал Дымшиц. — Что-то ты, шкет, изменился.

— Да ну вас, — сказал я. — Бросьте вы обо мне говорить. Я вот лыжи сегодня выиграл.

— Как это выиграл? Каким образом?!

— А по лотерее. И ботинки. Да я думаю, что и палки, хотя там и не написано.

— Везет же, — сказал Дымшиц. — А у меня никогда не выходит.

— Нет, Митька, — сказал папа. — Ты все же изменился. Что-то с тобой случилось. Или ты и раньше был такой, только я не замечал из-за этой чертовой установки, или правда изменился. А уж ростом стал другой явно.

— Верно, верно, — поддакнул Дымшиц. — Ты другой маленько стал. Растут дети. Они еще нам покажут. Теперь дети не такие, как раньше...

Они еще немного меня поклевали, после Дымшиц остановил такси, мы сели и помчались к нам домой за мамой, чтобы везти ее к Дымшицам и там отметить эту их установку.

26

Когда я пришел через пару дней в красный уголок, занятия совсем не состоялись. Не явился ни один человек, ни один, и Никодим Давыдович тоже не приехал. Я подождал его с полчасика и ушел, — что-то не захотелось мне заниматься. На следующие занятия я вообще не попал, мы с классом ходили культпоходом в театр. Потом я поиграл один раз вечером сам по себе и решил, что на следующие занятия пойду обязательно, но тут пришло письмо от Никодима Давыдовича.

Он писал:

«Дорогой Митя. Я что-то прихворнул и не был на занятиях, может, и на следующее не приду. Это, правда, далеко — до меня ехать, но если ты захочешь, приезжай, я буду рад. Вот мой адрес...»

И в конце стоял адрес, и как проехать.

В тот день я не успел, письмо пришло довольно поздно, а на другой поехал. Скрипку с собой я не сумел взять, не нашел дворничихи, да и не знаю, позволила бы она мне забрать чужой инструмент.

Я долго искал квартиру Никодима Давыдовича, наконец нашел, позвонил в звонок, и мне открыла какая-то тетенька.

— Можно мне Никодима Давыдовича? — спросил я.

— А ты кто, не музыкант?

— Да нет, конечно, нет, просто он ездил к нам на другой конец города и учил меня.

— Митя?

— Да.

— Погоди, я дам тебе сейчас записку. Он тебе оставил, на случай, если ты приедешь. Да ты проходи, садись.

— Он что, ушел? — спросил я.

— Не торопись. Прочти записку, там все сказано.

Я вдруг разволновался.

— Вот. На, — сказала она.

Я развернул записку.