Кто-то, никто, сто тысяч

И я вдруг подумал, что унизанные кольцами руки моего отца подымались и доставали папки с полок этого шкафа, — и я тут же их увидел, эти руки, словно из воска, белые, пухлые, все в кольцах и в рыжем пуху на пальцах, и увидел его глаза, голубые, стеклянные, насмешливые, увидел, как они что-то внимательно рассматривают в этих конторских книгах.

Потом, к сожалению, видение этих рук было прочно оттеснено в моем внутреннем зрении видом собственного моего тела: оно было в черном, я слышал его учащенное дыхание — ведь оно пришло сюда красть! — а когда я увидел свои руки, отворяющие дверцы шкафа, мурашки пробежали у меня по спине. Я сжал зубы, передернулся, подумал со злобой:

— Поди-ка еще ее найди среди всех этих папок, эту бумагу!

И, лишь бы скорее начать, стал прямо пачками вытаскивать из шкафа папки и швырять их на столик. Скоро от усталости у меня онемели руки, и мне захотелось не то плакать, не то смеяться. Уж не было ли это шуткой — эта кража у самого себя?

Я еще раз огляделся, потому что снова вдруг почувствовал себя неуверенно. Я собирался совершить определенный поступок. Но был ли это действительно я? Мне вдруг показалось, что вместе со мной в эту комнату вошли все прочие неотделимые от меня незнакомцы и что я совершаю кражу не своими руками.

Я посмотрел на свои руки.

Да, это были они, я их узнавал. Но разве они принадлежали только мне?

Я поспешил спрятать их за спиной, и, словно этого мне было мало, еще и закрыл глаза.

И в наступившей темноте вдруг почувствовал, что воля моя расслаивается, утрачивая свою цельность, и ощутил такой ужас, что чуть не лишился чувств. Я инстинктивно протянул руку, схватился за столик, пошире раскрыл глаза.

— Да, да, именно так, — сказал я себе, — безо всякой логики, безо всякой!

И стал рыться в бумагах.

Сколько я проискал? Не знаю. Знаю только, что мой пыл спустя некоторое время поостыл и меня сморила еще более отчаянная усталость; потом я осознал, что сижу на стуле перед столиком, заваленным громоздившимися одна на другой папками, и еще одна кипа бумаг лежит у меня на коленях, придавив их своей тяжестью. Я уронил на эту кипу голову и пожелал умереть, умереть — и все, раз уж отчаяние овладело мною настолько, что я не в силах довести до конца начатое дело. И помню, что, когда я вот так, головой, лежал на кипе бумаг и глаза у меня были закрыты, может быть для того, чтобы удержать слезы, я услышал бесконечно далекое, донесенное сюда поднявшимся на улице ветром жалобное квохтанье курицы, снесшей яйцо.

И этому квохтанью, наверное, удалось бы совсем перенести меня в деревню, где я не был с детских лет, если бы меня не отвлекал, раздражая, скрип, раздававшийся совсем рядом: скрип ставни, раскачиваемой ветром. И так было до тех пор, пока в дверь два раза не постучали. Я вскочил и заорал:

— Оставьте меня в покое!

И сразу же снова лихорадочно взялся за поиски.

Когда же в конце концов я нашел папку со всеми документами, касающимися нужного дома, я почувствовал великое облегчение. Я радостно вскочил, но тут же оглянулся на дверь. И таким резким был этот переход от радости к испугу, что я увидел себя со стороны и вздрогнул. Вор! Я украл. Я украл в самом деле. Повернувшись к двери спиной, я расстегнул жилет, потом рубаху и спрятал на груди довольно толстую папку.

В этот момент из-под шкафа появился таракан и, нетвердо держась на лапках, направился в сторону окна. Но я успел его догнать и раздавил.

Скривившись от омерзения, я как попало свалил все бумаги в шкаф и вышел из комнаты.

К счастью, и Кванторцо и Фирбо, и вообще все уже ушли, оставался только старик сторож, который ничего не мог заподозрить.

Тем не менее я счел необходимым что-то ему сказать.

— Вытрите там пол. Я раздавил таракана.

А сам побежал на улицу Крочефиссо в контору Стампы.

7. Взрыв

У меня до сих пор стоит в ушах клокотание воды, хлещущей из водосточной трубы, перед домом Марко ди Дио, подле незажженного еще фонаря, в переулке, где было темно даже днем; и я вижу пришедших поглазеть на выселение, которые жмутся к стенам домов, чтобы не промокнуть, и других, под зонтиками, которые останавливаются из любопытства, привлеченные видом толпы и мокнущей под дождем кучи жалких пожитков, вышвыриваемых из дома под вопли госпожи Диаманте; время от времени она, вся растрепанная, подбегает к окну и выкрикивает в толпу свои странные ругательства, которые встречают свистом и прочими непристойными звуками босоногие мальчишки, пляшущие, несмотря на дождь, вокруг ее жалкого скарба и окатывающие водой из луж самых любопытных, а те в ответ осыпают их проклятиями.

И комментарии.

— Хуже отца!

— Подумать только — под дождем! даже до утра не мог подождать!

— Привязался к несчастному сумасшедшему!

— Ростовщик! Ростовщик!