Кто-то, никто, сто тысяч

Мурашки пробежали у меня по спине от одного давнего воспоминания: когда я был еще ребенком, я шел однажды по тропинке в поле и вдруг заметил, что заблудился — никаких следов вокруг, одуряющий солнечный жар и полное одиночество; страх, который я тогда испытал, до сих пор я объяснить не мог. Так вот, оказывается, что это было: ужас перед тем, что вдруг может представиться моему взгляду, а рядом никого не будет, никто, кроме меня, этого не увидит.

Ведь когда нам случается набрести на что-то такое, что другие, как нам кажется, никогда не видели, разве не спешим мы кого-нибудь позвать, чтобы и он вместе с нами взглянул на то, что мы нашли?

— Господи боже мой, да что же это такое?

А если чужие глаза не подтверждают нам, что то, что мы видим, существует действительно, мы перестаем верить своим глазам; сознание наше путается, ибо оно, кажущееся нам самой интимной частью нашего «я», на самом-то деле означает присутствие в нас других; оттого-то так непереносимо для нас одиночество.

Я в ужасе вскочил. Я знал, я давно знал, что я одинок, но сейчас я ощущал и осязал один только ужас этого одиночества, ужас, который вставал во мне, на что бы я ни взглянул: даже если я просто поднимал руку и смотрел на нее. Потому что мы не можем сделать чужие глаза своими, не можем видеть чужими глазами: то была иллюзия, и больше я в нее верить не мог. И в полном смятении, как будто увидев этот свой ужас в глазах собаки, которая вдруг тоже вскочила и уставилась на меня, я, словно для того чтобы избавиться от этого ужаса, дал ей пинка и, услышав жалобный визг, в отчаянии сжал голову руками.

— Я схожу с ума! Схожу с ума!

Но не знаю как, я вдруг ясно увидел самого себя, и этот свой жест отчаяния, и рыдание, рвавшееся у меня из груди, превратилось в хохот; я подозвал бедняжку Биби, слегка охромевшую, и сам стал шутки ради прихрамывать и, не в силах сопротивляться охватившему меня какому-то злому веселью, сказал ей, что это я с ней играл, просто играл и давай, мол, играть и дальше. Собачонка чихала, словно отвечая:

— Нет, нет, не хочу! Нет, нет, не хочу!

— Ах, вот как, ты не хочешь? Значит, ты не хочешь, Биби?

И дразня ее, я тоже принялся чихать и, чихая, все повторял:

— Нет, нет, не хочу! Нет, нет, не хочу!

5. Замечательная игра

Пинок? Неужели это я дал пинка несчастной собачонке? Да нет же! Разве это был я? Этот пинок дал ей мальчишка, тот самый заблудившийся в поле и оказавшийся во власти какого-то странного страха — страха перед всем и перед ничем, ничем, которое могло внезапно стать чем-то и на это что-то ему пришлось бы смотреть одному.

А вот посреди городской улицы эта опасность никому из нас не грозит. Да и откуда ей взяться, черт побери! О каждом — ну не прелесть ли? — другой имел собственное, пусть иллюзорное, мнение, и, значит, можно было не сомневаться, что ошибались решительно все, то есть что каждый был вовсе не таким, каким казался он другому.

И мне хотелось крикнуть:

— Да посмотрите же! Ведь мы играем! Играем!

Все играли — даже тот, кто просто стоял и смотрел в окно. Да, да, уверяю вас! И даже тот, кто — хе-хе! — распахивал вдруг это окно и бросался вниз.

Дивная игра! И какие, наверное, прелестные сюрпризы для дорогого синьора, для дорогой синьоры, если они, вот так вот бросившись вниз из мира своих иллюзий, вдруг на минутку вернулись бы сюда уже мертвыми и увидели, каков он, этот мир, в иллюзиях других, еще живущих, тот самый мир, в котором синьор и синьора воображали, что жили! Хе-хе!

Но вся беда была в том, что я-то понимал, что это игра, еще будучи живым, видел, как другие живые в нее играют, а сам в нее включиться не мог. И эта невозможность в нее включиться — хотя я ясно видел эту игру в глазах всех вокруг меня — эта невозможность ожесточала буквально до ярости мое нетерпеливое желание.

Пинком, которым я только что наградил — да простит меня бог! — несчастную собачонку только за то, что она на меня смотрела, — этим пинком я с удовольствием наградил бы всех.

6. Сложение и вычитание

Вернувшись домой, я застал Кванторцо деловито беседующим с женой моей Дидой.

Как на месте они здесь были, оба такие уверенные в себе, в этом затененном уголке нашей светлой гостиной: он — толстый, черный, утонувший в зеленом диване, она — такая хрупкая, такая белоснежная в этом своем платье — одни оборки; повернувшись в три четверти, она сидела напротив него на самом краешке кресла, и солнечный блик сверкал у нее на затылке. Говорили они, конечно, обо мне, потому что, увидев, как я вхожу, одновременно воскликнули:

— А вот и он!