Кто-то, никто, сто тысяч

И так как их было двое, видевших, как я вошел, мне захотелось обернуться и поискать глазами другого, того, кто вошел со мной, ибо я знал, что рядом с «милым Джендже» жены моей Диды жил-был еще и «дорогой Витанджело» отечески заботившегося обо мне Кванторцо; и больше того — для Кванторцо я только и был что его «дорогим Витанджело», так же как для Диды я был только «милым Джендже». Иными словами, двое нас было не для них, а для меня, так как для каждого из них я был один, то есть один плюс один, что для меня означало не плюс, а минус; так как из этого вытекало, что меня — меня как меня — в их глазах просто не существовало.

И разве только в их глазах? А в моих собственных? Разве существовал я для самого себя, для оставшегося наедине с самим собой моего духа, лишенного всякой осязаемой формы, духа, который испытывал ужас, видя собственное тело существующим само по себе, никому не принадлежащим, раздираемым между двумя разными представлениями, которое имели о нем эти двое.

Увидев, что я обернулся, жена спросила:

— А кто там еще?

Улыбаясь, я поспешил ответить:

— Да никто, дорогая, никого там нет. Ну, вот мы и здесь!

Они, конечно, не поняли, кого я подразумевал под «никем», которого искал рядом с собою, и подумали, что «вот мы и здесь» относится к ним; и вообще они были совершенно уверены, что в гостиной нас трое, хотя нас было девять или, вернее, восемь, так как для самого себя я теперь был никем.

То есть что я имею в виду:

1) Диду, какой она была для себя;

2) Диду, какой она была для меня;

3) Диду, какой она была для Кванторцо;

4) Кванторцо, каким он был для самого себя;

5) Кванторцо, каким он был для Диды;

6) Кванторцо, каким он был для меня;

7) «Милого Джендже» Диды;

8) «Дорогого Витанджело» Кванторцо.

И завязалась в этой гостиной, между этими восьмерыми, которые думали, что их трое, занимательнейшая беседа.

7. А я тем временем себе говорил

(Боже мой, и как могут они не растерять своей замечательной уверенности под взглядом моих глаз, которые не знают, что видят! Остановитесь-ка и взгляните на человека, занятого каким-нибудь простым и обычным делом, поглядите на него так, чтобы ему показалось, будто вам не ясно, что именно он делает, и что вам кажется, что это не вполне ясно даже ему самому; этого будет достаточно, чтобы он потерял уверенность. Ничто так не беспокоит и не смущает, как пустые глаза, по которым мы понимаем, что они нас не видят или что видят они не то, что видим мы.

— Почему ты так смотришь?

И никто не понимает, что так мы должны смотреть всегда, так должен смотреть каждый: взглядом, полным ужаса перед безвыходным своим одиночеством.)

8. Задетый за живое

Кванторцо и в самом деле вскоре забеспокоился: встречаясь со мной глазами, он сбивался с мысли и время от времени невольно поднимал руку, как бы желая сказать: «Погоди-ка!»

Но скоро я понял, что дело было не в этом.

Он сбивался не потому, что мой взгляд лишал его уверенности, а потому, что ему казалось, будто в моих глазах он прочел, что я уже понял тайную цель его визита: совместно с Фирбо связать меня по рукам и ногам, заявив, что, если я и впредь намерен совершать неожиданные и необоснованные поступки, за которые они с Фирбо не могут нести ответственности, он сложит с себя обязанности директора банка. Удостоверившись в этом, я решил сбить его с толку, но не так резко, как делал это раньше, когда говорил и жестикулировал, словно сумасшедший, а совсем иначе; и все это ради удовольствия увидеть, во что превратится он, уходя, после того как пришел сюда такой уверенный в себе; ради удовольствия, которое я должен был испытать, еще раз увидев — хотя в этом уже не было нужды! — что вся его воинственная убежденность рушится из-за пустяка — из-за слова, которое я ему скажу, из-за тона, каким я скажу это слово; все это собьет его с толку, заставит перемениться настроение, а вместе с настроением и ту непоколебимую, казалось бы, реальность, которую он чувствовал внутри себя и которая представлялась его зрению и осязанию.

Едва он сказал мне, что Фирбо все еще не может прийти в себя от того, что я натворил, я спросил у него с дурацкой улыбкой, которая должна была его разозлить:

— Все еще не может?

Он в самом деле разозлился.

— Что значит «все еще»? Ну, знаешь, дорогой мой! Ты так перерыл шкаф, что понадобится не меньше двух месяцев, чтобы навести там порядок!

Тогда я сделался очень серьезным и обратился к Диде:

— Вот видишь, дорогая, а ты считала, что все это шуточки!

Дида взглянула на меня, сразу же растерявшись. Потом на Кванторцо, потом снова на меня и наконец с опаской спросила:

— Да что такое ты, в конце концов, натворил?

Жестом я сделал ей знак подождать. Потом с тем же серьезным лицом повернулся в Кванторцо:

— Синьор Фирбо нашел в шкафу страшный беспорядок. А почему ты не спрашиваешь, что нашел там я?

И вот — смотрите, смотрите! — Кванторцо заерзал на диване и раз двадцать моргнул, инстинктивно пытаясь сосредоточиться и побороть смятение, в которое поверг его не столько даже мой вопрос, сколько тон, каким я его задал.