Кто-то оттуда

…Борис помнил. Месяц назад в общежитии ветеринарного института шестеро залетных гастролеров из южных краев железными прутьями насмерть забили студента. Они жили в том общежитии нелегально, чем занимались – неизвестно, а в роковую ночь устроили шумную попойку, ничуть не считаясь с тем, что большинство нормальных людей давно уже легли спать. Тот парень был председателем студенческого комитета общежития. Он пытался урезонить хулиганов, чтобы праздновали чуть потише, а в результате… Кадры криминальной хроники вечерних новостей запечатлели только угол комнаты с огромными красными пятнами и потеками, будто кто-то макнул половой тряпкой в ведро с кровью и провел ею по стенам и по полу. Даже сейчас, спустя месяц, эта картина, воспроизведенная в памяти, заставила Бориса непроизвольно сжать кисти рук. Что-то острое и твердое врезалось в ладонь. Борис разжал кулак. На ладони лежал крестик с обрывком серебряной цепочки. Обстоятельства, при которых достался ему этот маленький трофей, в очередной раз прокрутились перед внутренним взором Бориса, и губы его скривила горькая усмешка. В памяти возникли пламенные речи Сурена.

– Вот тебе, братец, и византизм, – тихо сказал Борис. – Вместе с восточнохристианской солидарностью в придачу…

… – Ты что-то сказал? – Вениамин заглядывал Борису через плечо. – А это у тебя что, крестик? Откуда?

Борис отвлекся от своих хмурых мыслей.

– А ты разве сам не заметил? Кто тебя по скуле двинул? Того и крестик. Уразумел?

Вениамин рассеянно кивнул головой. Как это с ним иногда случалось, он, похоже, потерял интерес к своему вопросу даже прежде, чем услышал на него ответ.

Некоторое время они шли молча. Вениамин о чем-то напряженно размышлял. Во всяком случае, лицо его выражало глубокую озабоченность, что применительно к нему зачастую свидетельствовало об усиленной работе мысли. Неожиданно он остановился, придержал удивленного Бориса за рукав и с видом человека, не желающего отступать от принятого после долгих колебаний решения, спросил:

– Помнишь ту историю с Черной Дорогой? Ты на меня еще обиделся, а потом пытался разнюхать, почему я это делал.

– Помню. Ну и что? Какое это имеет отношение к тому, что произошло сегодня?

– Прямое. Слушай и не перебивай. И все поймешь.

То, что Венька потом рассказал, было для Бориса словно обушком по темечку – настолько неожиданно и шокирующе. Он, конечно, знал, что его друг – личность весьма нестандартная, но чтобы настолько…

Если коротко, суть Венькиных откровений сводилась к следующему: оказывается, те его давнишние походы в гости к покойникам объяснялись не какой-то сверхъестественной для подростка храбростью, а совсем наоборот. Он боялся, чертовски боялся, ночной лес сводил его с ума, но как раз именно в этом и заключался для него весь кайф. Из своего страха Губбель умудрялся извлекать какое-то противоестественное удовольствие, любому нормальному человеку недоступное. Естественно, никогда и никому он об этом не рассказывал, даже Борису, своему ближайшему другу. Он просто боялся, что его примут за сумасшедшего, и он останется совсем один, лишившись даже тех немногих друзей, которых имел. Если бы он мог надеяться, что его пусть даже и не поймут, но хотя бы ПРОСТЯТ ему его чудаковатость, тогда он, может быть, и вел бы себя с Борисом иначе. Однако, подобных иллюзий у него не было, и он молчал. Молчал на протяжении многих лет. И вот теперь, спустя столько времени, когда это молчание уже не вызывало у Бориса прежних эмоций (да и молчания-то самого не было, потому что не было вопросов), вдруг взял да и проболтался.

Почему он проболтался? Почему проболтался именно теперь? Почему вообще проболтался? Размышляя впоследствии над этими вопросами, Борис выделил для себя несколько взаимодополняющих версий, и среди них одну главную.

Во-первых, Губбель стал старше, вследствие чего в меньшей степени, чем в детстве, был скован боязнью отвратить от себя Бориса. Каждый ведь по себе знает, что с возрастом значение друзей в нашей жизни уменьшается.

Во-вторых, старше стал Борис, благодаря чему неизбежно возросла и его способность понимать. Вполне вероятно, что в той или иной мере Губбель учел и это.