Кто ты, Кирилл Толмацкий?

Не будь ее, может, и жизнь пошла бы по-другому. Никакого рэпера Децла не было бы, а был бы Кирилл Александрович, как мечтала мама, доктор или дипломат.

А Толмацкий-старший дорос бы до модельера или дизайнера. Но история, даже маленькая семейная, сослагательного наклонения не терпит. Сейчас она уже не помнит, за что именно арестовали мужа. То ли за нетрудовые доходы, то ли за сбыт этих проклятых штанов… Не суть, к власти пришел Андропов, и понеслась – выявляли и ловили всех, кто выбивался из советского штатного расписания. Страну охватила почти шпиономания: пристально следить, сколько килограммов выращенной на огороде клубники сосед потребил сам, а сколько отнес на базар – стало нормой. Сейчас это кажется совсем дикостью: ну мог человек дома на ножной машинке платье отстрочить – разве это плохо? Не убил, не украл, не смошенничал. Продал сшитое собственными руками! И как такую деятельность назвать «нетрудовыми доходами»? Посиди за машинкой ночку-другую и сам посмотри, трудовые они будут или нет.

Ирине до сих пор та история вспоминается, как нечто почти невозможное, будто произошло не с ней, а с героиней кино или детективной книжки:

– Даже когда Сашу уже задержали, я не могла поверить в реальность происходящего.

На Петровку, куда меня повезли как свидетеля, ехала с легким сердцем. Думала, объясню, расскажу, как было, и все выяснится! То есть – дура полная. Вера в самое справедливое в мире государство была еще крепкой, несмотря на обыск, который проводили в нашей квартире глубокой ночью.

Их было трое. Кирилл спал. Маира Яковлевна вежливо показала им швейную машину, достала коробочку, в которой аккуратно хранила товарные чеки. Перевернули все. Особенно не понравилась им детская одежда с этикетками. Подруга привезла для Кирюхи из Испании. До некоторых вещей мы еще не доросли, не носили то есть, потому и бирки не срезала. Тогда же все старались запастись на вырост! Но что для простых людей – дело житейское, для органов оказалось почти равным намерению спекулировать.

– Пойдешь соучастницей, кто твоего ребенка воспитывать будет? Посидишь у нас пока, подумаешь, – сказали мне на Петровке и повели думать.

Ни до и ни после я не испытывала подобного унижения. Прежде чем поместить в камеру, тебя обыскивают. На сапожках у меня были шнурки – их срезали.

– Зачем? – спрашиваю.

– Чтоб ты на них не вздернулась. Колготки тоже давай.

За спиной противно лязгнул замок. В камере находилась только одна женщина, симпатичная очень, кстати. Она лепила фигурки из хлебных мякишей, часть была явно сделана ею давно – я обратила внимание, что хлеб успел зачерстветь. Женщина эта сходу стала меня утешать, мол, не переживай, все наладится. Ты главное им скажи, где мужик твой деньги прячет. Думаю, ответ на этот вопрос был главной целью моей показательной посадки. Но при всем желании я не могла просветить их в этой области – никаких сбережений не было, мы, прожорливая семья обвиняемого Толмацкого, все вырученные за штаны деньги реально проедали. Двое суток эта тетка со мной помучилась, на третий день я осталась в камере одна. Видно, подсадная утка, сказала своим кураторам, что дура я беспросветная и к тому же, судя по всему, нищая.

В тот же день мне велели убираться восвояси. Не нашла в себе сил ехать домой или к родителям. Отправилась к Кате, мы с ней с четырнадцати лет дружим. Помню, как маленькая (во всех смыслах, мне только 22 года исполнилось) и совершенно ошарашенная плелась по улице. Шок был серьезным. В нем смешалось все – испуг, возмущение, безнадега. Я поняла, что можно вообще ничего не сделать, но к тебе придут ночью, оскорбительно перевернут вверх дном твой дом, а потом и вовсе лишат единственного, что у тебя вроде бы точно есть – свободы.

Звоню в дверь, Катя смотрит в глазок и не узнает меня, спрашивает: «Кто?» а я в СИЗО всего-то трое суток провела.

У подруги выплакалась. Рассказала ей все. Катя из интеллигентной семьи, дочка художника, и тоже наивная до предела. Стала убеждать меня не опускать руки, бороться, если человек не преступник, нельзя его в тюрьму! Потом все мы еще подергались – искали знакомых, чтобы как-то повлиять на исход суда, – но ничего не вышло. Штаны ставились в вину Толмацкому и еще одному парню, чей отец, по счастливому для него совпадению, имел отношение к номенклатуре. В общем, подельника освободили, а Саша сел.