Кто в спальне король?

Он ушел. Я упала ничком на диван. На наш диван! До отлета оставались какие-то часы… И тут словно пружина вытолкнула меня. Я вскочила. Я должна поехать! Пусть хоть мельком, хоть издалека я в последний раз увижу его!

Что было дальше? Автобус уныло катил в аэропорт. Я поехала тайком, никому ничего не сказав. Я прижалась к окну и смотрела невидящим взглядом на мелькавшие за окном деревья, машины. В аэропорту я с трудом нашла место регистрации на тот самый рейс. Посадка давно началась… Господи, а если Алан уже внутри, что, если я больше его не увижу? Меня охватил ужас. Я заметалась в толпе, ища его глазами. И тут — совсем близко! — вдруг увидела его. Он тащил большой чемодан и держал под руку молодую красивую женщину! Он с таким увлечением говорил с ней, что даже не заметил меня!

Помню выражение его лица. Это было то самое выражение, с которым он, совсем еще недавно, смотрел на меня. Да он же влюблен в нее! Значит, все было ложью, все! Но… Если он любил ее, то как же он мог любить и меня? А если он меня не любил, то зачем столько времени притворялся? Нет, он не притворялся, я это знала, чувствовала! Так изображать любовь невозможно! Когда же он меня разлюбил? Мог ли он меня разлюбить? Нет, такая любовь не проходит, это невозможно, невозможно, невозможно! Я ведь никогда, никогда не смогу разлюбить его!

Все это стремительно мелькало в моем растерянном сознании, мир рушился вокруг меня. Ясно было одно — я теряла Алана навсегда…

Что было дальше — помню плохо. Только короткие обрывки, фрагменты. Они мелькают, как старая, затертая кинопленка. Потом — стоп-кадры. Я сижу на скамейке в каком-то сквере. Почти темно, слабый свет фонаря. Мои руки вынимают из пачки таблетки. Много таблеток, целую пригоршню! Я засовываю их в рот, глотаю одну за другой. Таблетки застревают в горле, я начинаю ими давиться, кашляю, запиваю водой из стеклянной бутылки… Я сижу на скамейке одна, тупо смотрю перед собой. Мне становится плохо.

Дальше — туман. Не помню ничего…

Когда я очнулась, надо мной раскачивался белый потолок, и я сама словно раскачивалась на волнах. Все было где-то далеко, и я видела мир, словно сквозь толщу воды. Это было очень странное ощущение — будто я в невесомости. Но когда я попробовала приподняться, ощутила вдруг такую ужасную тяжесть во всем теле, такую слабость, что тут же снова рухнула на кровать. Где я? Я должна была умереть. Так, может быть, я уже умерла? Тогда почему мне так скверно? А, наверное, я в аду…

Но контуры ада постепенно проступали вокруг меня, и я увидела стены, отдаленное окно с белой занавеской, сквозь которую проступал тусклый свет. Нет, кажется, все-таки это еще жизнь.

Я не могла понять, что происходит, где я нахожусь, и даже не сразу сообразила, что я в больнице. Не знала, сколько прошло времени — день, месяц, год, вечность? Потом появилась девушка в белом халате, ласково мне улыбнулась, что-то сказала и, кажется, сделала мне укол. И я опять погрузилась в сон.

Следующее пробуждение было более ясным. Я отчетливо понимала, что лежу в больничной палате. Рядом со мной, на тумбочке, стояли цветы и тарелка с красивыми, яркими фруктами. Я стала разглядывать их — цветное пятно на белом фоне. Крупные яблоки с красными боками, оранжевые мандарины, желто-зеленые груши. И цветы — густо-алые гвоздики! Я осторожно попробовала приподняться на локтях — и теперь уже не ощутила такой тяжести, как в первый раз. Голова еще кружилась, но уже получалось держать ее вертикально. Я осторожно поползла вверх, прислонилась спиной к высокой подушке… и вдруг увидела маму, а за ее спиной — папу. И тут меня охватило такое отчаяние, такой стыд, что я заплакала. Беззвучно, просто слезы ручьями полились из глаз. Мама подбежала ко мне, прижала к себе мою голову, стала гладить меня, целовать, шептать какие-то ласковые слова. А я все плакала и плакала, как последняя дура.

Прошло еще какое-то время. Помню, я была в палате одна и в первый раз попробовала встать с постели сама. Удалось, и я поплелась в туалет. Там висело небольшое зеркало. Я поглядела в него и ничего не поняла: на меня смотрело незнакомое, бледное, изможденное лицо с ввалившимися щеками и голубыми синяками вокруг непомерно больших глаз. Это полупрозрачное, некрасивое существо явно было не Машей, а кем-то другим. Я все смотрела в измученное, серо-зеленое лицо с потерянным взглядом и постепенно начинала понимать, что там, в зеркале, отражаюсь все-таки я. Надо было как-то к этому привыкнуть, но привыкнуть было очень трудно, почти невозможно. И тогда я сказала вслух, сама себе сказала:

— Маши больше нет. Маша умерла. Я — Мария!