Кто Вы, «Железный Феликс»?

В ноябре 1921 г. некий Либенфельд во время суда по одному из уголовных дел утверждал, что Дзержинский способствовал закрытию дела. 13 ноября Феликс Эдмундович писал Герсону: «При сем письмо. Прочтите. Письмо конфедециальное. Фамилии Фортунатовой и Ольминского должны остаться в стороне.

Ваша задача узнать, что это за публика, в частности Либенфельд, составить мне письмо к судье с просьбой прислать мне выписку из места протокола, касающиегося меня, для привлечения Либенфельда к ответственности за клевету, дайте мне для подписи»^{2225}.

С 1922 г. по мере бюрократизации госаппарата и ослабления общественного контроля за работой чиновников ведомства безопасности с каждым годом постепенно менялся микроклимат в чекистских коллективах, но особенно негативно на него повлияла начавшаяся борьба с оппозицией, политические процессы, поиск все новых противников власти. Обстановка недоверия проникла и в центральный аппарат ОГПУ. Даже на Дзержинского по заданию прокурора В. А. Радус-Зеньковича следователь по особо важным делам Левенгтон собирал компрометирующие материалы.

30 мая 1922 г. в обстоятельном письме Н. В. Крыленко (копия была также направлена В. В. Куйбышеву) по делу М. И. Гольдмана Дзержинский высказал недоумение передачей дела новому следователю, Эльмановичу, потому что, во-первых, «это не дело Гольдмана, а «дело» Дзержинского, Борисова и Фомина, т. е. члена ЦК, двух членов ВЦИК и одного члена коллегии»; во-вторых, и Курский, и Крыленко согласились с предложением комиссии Цюрупы о методах и порядке направления подобных дел через тройки в составе главы ведомства, прокурора и РКИ — ЦКК. «В данном случае, — отметил Дзержинский, — когда дело идет о членах правительства, другое направление я считаю абсолютно недопустимым. Эльмановича не знаю и протестую против передачи ему дела до разрешения спора между мной и прокуратурой. Я полагаю, что дело при том направлении, которое оно получило, заслуживает того, чтобы не неизвестный никому Эльманович его решал. Я думаю, что тройка из Вас, Куйбышева и меня должна предварительно собраться и обсудить.

Вы скажете, может быть, что дело вовсе не направлено против меня, Борисова и Фомина, а против Зимина, Сидоренко и других. Во-первых, обвинение Зимина во взятке такая же подлость и гадость, как если бы обвинение было направлено против Вас или меня или другого преданного делу революции честного коммуниста. А, во-вторых, не обвинили нас, а обвинили других — юридический нонсенс, абсурд. Я, Борисов, Фомин не дети и знаем, что подписывать. Мандат Гольдману был мною подписан. Определение 4 коп. зол. с пуда подписано Фоминым. Ведомость лиц на получение премии и размер ее подписан Борисовым. Эти три момента определяют и решают все дело. Этого Вы ничего отрицать не сможете. И прокурор, и следователь, начиная дело не от нас, конспирируя от меня, как главы ведомства, мог иметь одну цель — виновных допросить последними — компрометируя их в глазах подчиненных. Другие могли бы привлекаться только в том случае, если бы мы дали трусливое подлое объяснение, что нам «подсунули» для подписи. Но ведь нас не спросили, и Радус-Зенковичу должно бы быть известно, что мы все трое уже годы на транспорте и вполне ответственные руководители его.

И это дело направлено Радус-Зенковичем против нас, это ясно и из того, что позволил себе Левенгтон. Все направление дела — толком высказать его мысль. Это сделал, конечно, человек поглупее, ибо умный молчит. Это ясно и из того, что дело, порученное НКПС инспектором Щавинским, было от него отобрано на основе 176 ст. без уведомления меня об этом и не путем официального затребования дела из НКПС. Что это дело получило такое направление, ясно и из слов агента РКИ Романовского Свидерскому о «секретности» и «пикантности» дела, а также из слов Радуса Свидерскому, что передачей дела мне Свидерский все дело испортил, т. е. прокурор Радус-Зенкович дело хотел законспирировать от меня»^{2226}.

Сбор компромата, сплетни, склоки, подсиживания, — все это было проявлением подковерной борьбы в высшем эшелоне власти. Отметим, что к таким приемам Дзержинский не прибегал, считая это унижением для себя. Как прямой, честный человек и в жизни, и в политике, он старался решать все недоразумения товарищеским выяснением отношений, и все же в конце жизни его особенно угнетали отношения с некоторыми членами Советского правительства и ЦК ВКП(б).