Кубинский рассказ XX века

Шопен, Шуман, Лист — самое лучшее общество. Шопен за завтраком: ломтики ветчины, земляничное варенье — «Прелюдия»; хлеб со сливочным маслом — «Экспромт»; сок грейпфрута — «Вальс»; черный кофе раз в день для поднятия тонуса — «Полонез». Лист и Прокофьев за коктейлями; Шуман и Моцарт в сумерки. Бах — только перед сном.

— Виртуоза от дилетанта отличает талант, а не усердие…

Теперь старый учитель не водит пальцем перед его носом; он сложил пальцы щепотью, словно там находится смысл его слов:

— Бах, Бах, Бах! По двадцать четыре часа в сутки, если бы это было возможно. Каждую минуту Бах!

Нет, Бах только на ночь. И если нет физических и духовных сил, чтобы сесть за рояль, достаточно поставить пластинку и уснуть, слушая «Искусство фуги». А сейчас Шуман. Исабель могла бы сидеть подле него, потягивая коктейль «дайкири» (зимой «Александр»), подставив ветру свои распущенные волосы и глядя, как сгущаются сумерки над разноцветным морем, молчаливая, сосредоточенная. И когда он поворачивал голову, видел ее опущенные глаза, которые тут же подымались, потому что она всегда чувствовала на себе чужой взгляд, точно нарушавший ее покой. А иногда и не обнаруживал ее на обычном месте, ибо она также умела бесшумно выскальзывать из комнаты, исчезать, оставляя после себя почти ощутимое впечатление своего присутствия.

Да, мой старый учитель, может, вы здесь, у меня за спиной, и заставляете меня играть Баха по двадцать четыре часа в сутки, в конце концов, смерть вряд ли может помешать вашему упорству, но вы не знаете, что стоило мне взять несколько нот из Шумана, как сейчас же приходила Исабель и садилась вот здесь, у вас за спиной, а может, и рядом с вами, и глядела на море, прежде такое дружелюбное, но однажды поглотившее ее, как поглотило всех их — лживых болтунов, всезнаек, спаянных мнимым братством, ибо море ненасытно, в его пучине исчезло множество потерпевших крушение кораблей и городов, оно разрушает утесы, затопляет целые континенты, оно надувало паруса смельчаков, помогая им бороться с бурей, а потом пожирало их, позволив лишь на миг ощутить сладость подвига, насладиться вкусом победы — на столетие или на мгновение, — чтобы затем поглотить их потомков — стремительный взлет и гримаса смерти, — разбрасывая последний порох конкистадоров, расшвыривая их, как ненужную падаль, полуголых, сбившихся с пути, где-то там, на затерянных берегах, вдали от покоя и порядка, без закона и семени, без книги и шпаги, только с ужасом, застывшим в глазах, и страхом перед волной, которая все захлестывает. Они не понимали, как не понимали те, кто бежал из Египта, и те, кто в отчаянии ждал того дня, когда море поглотит человечество, что назначение моря в том и состоит, чтобы увенчать жизнь смертью: воздвигнуть невидимые царства из сокровищ, отнятых у человека, уничтожить цивилизации и не закрывать своей ненасытной пасти до тех пор, пока оно не положит конец истории.

Теперь бушующее море поглощало их одного за другим.

— Все быстрее и быстрее…

— Все ускоряя темп: совсем как Гудини!

— Говорят, он не глотает иглы, а собирает их во рту…

— Юдифь, дорогая, еще Мерлин[58] сказал: «Раскрытая тайна — это история, объясненная тайна — наука». Гудини собирает иглы на маленькие магниты, которые можно купить в любом магазине. Он создал себе репутацию мага, а другие набивают карманы деньгами, наживаясь на его успехе. То же произошло с Бахом и Бетховеном…

Оно поглотило всех. Одного за другим. И ее тоже. Она, которая, казалось, могла сопротивляться до бесконечности, вдруг почувствовала, что силы изменили ей, а нервы больше не выдерживают. Она дала себя увлечь, захлестнуть, ввергнуть в пучину, и никто не мог прийти ей на помощь. Она ушла на дно, исчезла навсегда вместе со своей улыбкой, ибо нельзя среди разбушевавшейся бури, которая все разрушает, сохранить гордый профиль, изящную прическу, удивительную гармонию шеи и рук, которым могла бы позавидовать сама Павлова, особенно когда Исабель с бокалом в руке слушала Шумана в тот час, когда море спокойно, миролюбиво, а заходящее солнце окрашивает его своими огненными бликами.