Кубинский рассказ XX века

Да, это была правда — открытый, откровенный, верный, отдающий себя без остатка. С утра до ночи она была в бегах. Пробуждаясь ото сна, донья Каридад шла к телефону и скрупулезно выясняла состояние своих «больных», как она заботливо их называла. А затем надо было осматривать самых тяжелых, давать советы их семьям, занимаясь наиболее деликатными делами. Это касалось и мужчин, и женщин, и молодых, и старых.

— В моем возрасте я уже не чувствую пола. Мы все просто куски мяса. Жеманство, условности — для молодых, для тех, кто чувствует кипение крови, кому необходима любовь. Господь благословляет эту святую необходимость.

Ее дети, Мария Антония и Фернандо, были удивлены такой переменой. Логическому объяснению эта перемена не поддавалась. Дон Армандо, семейный врач, старый и хитрый, хмурил брови, когда они говорили ему обо всем этом. «Нынешние врачи плохо разбираются в подобных случаях, хотят все объяснить с помощью психоанализа. Мы, врачи старой закалки, тоже кое-что знаем, иногда наших знаний оказывается достаточно. Может быть, мы не можем построить научную теорию, но интуитивно понимаем. Ничего страшного, не бойтесь. Скорее наоборот, вроде как умирающее растение, которое поливали, и оно вдруг зазеленело. Вообще каждый человек как-то определяет свою жизнь, сам чувствует ее горизонты. Смерть, вернее, отражение своей будущей смерти в смерти чужой — это ведь тоже способ изменения жизни».

Именно способ. Без сомнения, донья Каридад прибавила в весе, посвежела, стала более жизнерадостной. Даже живою, решительною. Решительною с близкими, с посторонними, с самою собой и даже с ушедшим, со своим любимым Антонио, внезапно возникшим в ее сознании, как только отошли первые следы удара.

— Ты не хочешь возвращаться, но я тебя помню, Антонио, хорошо помню. Что я делаю на самом деле, так это иду к тебе, храню тебя в себе, в моей плоти, страдающей от всяких друзей и знакомых. Жизнь совсем меня не интересует, только смерть, ведь там, за чертой смерти — ты, там место, где мы сможем соединиться навсегда, на целую вечность. Когда придет час, ты будешь ждать меня в карете. И никаких автомобилей. Ведь автомобили ездят слишком быстро, а прежде чем мы приедем туда, ввысь, нам надо будет о многом поговорить. Ты мне должен будешь ясно объяснить свое поведение за последнее время. Я теперь на Кубе одна, а тогда ты хотел меня привезти сюда, и бог знает с какими развратными намерениями.

Она долго стояла с заплаканными глазами и с его портретом в руках. Потом собралась с силами, посмотрела на часы. Подошла к телефону, набрала номер.

— Да, это Каридад, разумеется. Как себя чувствует больной? Сегодня вечером приехать не могу. Хуанита Валькарсель умирает. Бедная! Сейчас позавтракаю и выезжаю.

Цветов в доме она не любила.

— Цветы для покойников, для погребения. Когда умру — сколько угодно, а пока жива — никаких цветов. Они красивы на брачных венцах, на подушках, на саванах. Если бы ты видела, Мария Антония, какие прекрасные цветы были у бедного Хулиана Альмендареса, царствие ему небесное. Некуда было их класть. Какая расточительность!

День, второй, третий. Иногда проходили целые недели, часто бессонные недели, в доме очередного больного, очередного умирающего. Да, очередного умирающего. Ибо они умирали, все непременно умирали именно тогда, когда она усиливала заботы, внимание, учащала визиты. Конечно, смерть приходила не из-за нее, не из-за какого-то зловещего влияния ее личности, скорее напротив. Просто у нее было чутье на смерть. Она предчувствовала ее. Каридад видела, как она приходит и кладет руки на бедного больного. Смерть была видна и в оскале рта, и в черноте кругов под глазами, и в бледности рук.

— Пусть врачи говорят что угодно, а я вижу, что он плох, очень плох, и, к сожалению, не ошибаюсь. Надо подумать о том, чтобы его подготовить, и если у него не приведено в порядок его завещание, то пускай позаботится об этом.

Затем начинался плач.

Кто-то обегал дальних родственников, предупреждал своих близких. Поначалу все это казалось случайностью, но затем, день за днем, подозрения подтверждались. Она приносила несчастье. В ее присутствии больной не выздоравливал. И так было не один раз, а пятнадцать, двадцать, двадцать пять. Сначала об этом говорили шепотом. В такие вещи нельзя верить всерьез, все это, конечно, глупости, но все же… Кто может опровергнуть или подтвердить то, что в мире случаются чудеса? В конце концов об этом заговорили в полный голос, vox populi[14]. А затем гадалки на картах и по ладони, всякие предсказатели вынесли свое решение: дурной глаз. Колдовство. Смертный дух. Донья Велорио[15], донья Велорио. Донья Велорио!

Никто не знает, кто дает людям прозвища. Но это прозвище разлетелось с молниеносной быстротой. Уже никто не называл Каридад по имени и фамилии, но только как донья Велорио, просто донья Велорио, и никак иначе. Донья Велорио — это, донья Велорио — то… И донья Велорио была безутешна, не зная, в чем дело.