Кубок орла

В углу, под теплившимися лампадами, неподвижно сидела пожилая рыхлая черница. Вздрагивающими руками она прижимала к груди какой-то узелок. В кручинных глазах стояли слёзы. Епископ скорбно преклонил голову и почтительно, стараясь не топать, подошёл к ней.

   — Благослови, владыко, — тяжело поднялась черница, собрав пригоршней руки у живота.

   — Благословен Бог наш всегда, ныне и присно и во веки веков... Поздорову ль, преславная?

   — Поздорову. И туга у меня нынче великая, и великие радости.

На оплывшем лице черницы мелькнуло что-то похожее на улыбку. Развязав узелок, она достала из него кусок светлого бархата и блестящую, шмуклерской работы, ленту для отделки платья.

   — Царевна Марья Алексеевна давеча тайно доставила от... дитятки моего... от Алёшеньки.

Она задержалась, чтобы перевести дух, и, неожиданно качнувшись, грузно рухнула на пол. Досифей и игуменья бросились к ней:

   — Царица! Евдокия Фёдоровна! Очнись!

   — Горько мне! — зарыдала опальная царица. — Не могу я боле без Алёшеньки жить.

Но припадок отчаяния длился недолго.

   — Видели? — разложила она на столе бархат и прильнула к нему щекой. — Сынок прислал. Вспомнил...

Глаза её уставились в одну точку. Лицо стало серым и неподвижным. Сквозь стиснутые зубы с присвистом вырывалось дыхание. Чуть колебался двойной подбородок.

   — К ангелу... Алёшенька...

В дверь постучали. Переглянувшись с епископом, Марфа нерешительно шагнула к порогу. В келью протискались двое: один высокий и широкоплечий, с несуразно маленькой, но красивой головою, стройный и бравый, в офицерском наряде; другой — кареглазый, морщинистый, с заботливо подстриженной каштановой бородой, в потёртой, но чистенькой рясе священника.

   — Майор! — вспыхнула Евдокия Фёдоровна.

Досифей пристально поглядел на игуменью, но Марфа сделала вид, что не понимает его немого вопроса.

   — Сей майор, — будто оправдываясь, обратилась черница к епископу, — поставлен царём охранять меня. Чтобы я никуда не убегла.

   — Слыхали про Глебова-майора, — вздохнул Досифей и, чтобы переменить разговор, приветливо кивнул священнику:— А ты каково жительствуешь, Тимофей? Матушка твоя как?.. Дочка? Надежда, сдаётся, по имени?

   — Надежда, ваше преосвященство! — просиял отец Тимофей. — Растёт, слава Богу. Скоро невеститься будет.

Епископу не было никакого решительно дела до семьи иерея, но так как сам Тимофей был ему очень нужен, старался расположить его к себе. И Досифей не ошибся. Священник, которого предупреждали друзья о крутом нраве преосвященного и о каких-то тайных замыслах противу царского здоровья, сразу изменил о нём своё мнение. «Высокого сана муж, — благодарно подумалось ему, — а куда как прост. Дважды только и зрел меня, и на вот — помнит ведь, что дочка у меня. Имя даже Надюшино не позабыл».

   — Херувим, истинный херувим дочь у него, — сочла нужным вставить игуменья. — Каждый день к нам приходит. Умилительно ласковая отроковица. Дай Бог каждому родителю.

Иерей был покорен окончательно.

   — Вы сие от доброго сердца, — поклонился он. — А доброму сердцу всегда всё пригоже. Про сие умные люди и притчу сложили.

   — Расскажи, — в один голос попросили епископ и Марфа.

   — Можно и рассказать. Она коротенькая, — провёл отец Тимофей по привычке пальцами по крупному, в веснушках, носу. — Спросили однажды у пса, какова собой кошка. Он ответствовал: «Жестокий зверь, почитай что бешеный. Потому — глаза свирепые, спина дугой, когти — во. Так и норовят выцарапать очи твои. Жестокий зверь». И ещё спросили у солнца — какова собою земля. «Земля? — ответствовало солнце. — Она вельми ласковая и светлая. И всё на ней улыбается. Травка ли, цветик ли, всё благоухает, сердечное. Я и зимой иной раз взгляну, а она всё сверкает. Снег — что твой сахар. Иней на деревах — ну, точно тебе узор из каменьев на чудотворной иконе. Хороша земля, радостна».

Священник тряхнул курчавыми волосами и улыбнулся мягкой улыбкой.

   — Поущение же от притчи сей таково: какими очами взглянешь на мир Господень, таковым он и представится душе твоей.

   — Добрая притча, — похвалил Досифей. — Однако бывают творенья Господни, кои всякие очи радуют. Такова дщерь твоя, Тимофей. На неё кто ни взглянет — полюбит.

Растроганный иерей приложился к руке преосвященного и, отвесив общий поклон, взялся за шляпу.

   — Мне пора. Я лишь с весточкою пришёл. Протодиакон из Москвы давеча приехал. Евстигнеем будто бы звать. С цидулою от духовника царевича Алексея Якова Игнатьева.

Взволнованный новостью епископ немедленно послал за гостем и, о чём-то пошептавшись с игуменьей, взял из рук отца Тимофея шляпу.

   — Куда тебе торопиться? В помеху ль ты нам? Побудь с нами, брат.

Царица кинулась навстречу вошедшему протодиакону и сразу засыпала его вопросами о сыне. Евстигней отвечал толково, с подробностями. Видно было, что он у Алексея свой человек и друг. О государе протодиакон говорил сдержанно, неохотно и не только без лишней нетерпимости, но иногда даже с уважением.

Евдокия Фёдоровна почти не вслушивалась в его слова, Пётр, немецкое платье, иноземцы... да Бог с ними со всеми! Был бы лишь жив и здоров её Алёшенька.