Кубок орла

   — Держал? — вскрикнула она неожиданно, смутив всех.

   — Чего держал, матушка? — не без опаски спросил Евстигней.

   — Персты... руку его... Длань Алёшенькину, сказываешь, в своей длани держал?..

   — Как же, матушка, — успокоил гость. — Гораздо прост царевич у нас. И длань подаёт, и челомкается, и за одним столом трапезует.

Опальная царица привлекла к себе протодиакона и звонко поцеловала его в губы.

   — То не его, а сына лобзаю! — стыдливо потупилась она, заметив неодобрительный взгляд Досифея.

На её глаза навернулись слёзы. Ткнувшись подбородком в ладонь, она примолкла и так сидела до тех пор, пока Евстигней не сообщил о женитьбе царевича на принцессе Шарлотте. Епископ с первых же слов протодиакона стал подавать ему отчаянные знаки, но, когда гость наконец догадался, что при Евдокии Фёдоровне не нужно говорить о немке, черница всё уже поняла.

   — Побрачился? — всплеснула она руками. — С немкою? Святые угодники!

Евстигней умолк, но черница так властно топнула ногой, что он вынужден был продолжать.

   — По-Божьи, выходит, живут? — простонала Евдокия Фёдоровна. — Голубками воркуют?

   — Ворковали, матушка... Токмо стал примечать царевич, что княгиня его почала в дому басурманский чин заводить. Щи наши русские — и те, вишь, не по мысли пришлись ей — дух больно-де густ. Солодкий булон завела. Хрен, что ли, зовётся ля Тверёз. Ну, Никифор Вяземский, наставник царевичев, и не утерпел, ударил челом Алексею Петровичу: «Онемечился ты, царевич наш ласковый...»

   — Благодетель! — восхищённо вскрикнула Евдокия Фёдоровна. — Всегда Никифор был благодетелем нашим... Век за него буду Бога молить.

Непрестанно крестясь, Евстигней поведал, как царевич «внял святым глаголам наставника и почал содержать княгиню в чёрном теле».

Постепенно у всех развязались языки. Евстигней и слушавшие его проникались взаимным доверием. Только отец Тимофей с каждой минутой чувствовал всё большую неловкость. А когда Евдокия Фёдоровна неосторожно обмолвилась о «близком часе расплаты с погубителем царства», он решительно встал:

   — Благослови, владыко, на уход. Меня домочадцы ждут.

Преосвященный не задерживал его больше:

   — Изыди с миром. А завтра приходи в монастырь служить при мне.

Когда отец Тимофей ушёл, Евстигней опасливо задёргал носом:

   — Уж не чуж человек ли?

   — Покель не чужой и не свой, — улыбнулся епископ. — А токмо правильный человек. Приобыкнет малость, пользительный будет муж. Честен он и вельми угоден крестьянам.

   — А крестьянишки у вас каким духом живут? — полюбопытствовал протодиакон. — Есть ли упование на них?

   — Сам царь подмогнул, — усмехнулся преосвященный. — Яко гром с небеси, грянул на людишек указ ткать широкое полотно. Станы опутаны паутиной. Уже многие дворы впусте. Из Москвы понаехали прикащики купецкие — так кабалят ремесленников, что страх берёт. А один, Василием Памфильевым рекут, под самым Суздалем строит для знатных людей полотняную фабрику. Иные убогие, чтобы токмо удержаться на месте, сами к тому Василию идут. Куда деваться, коли что ни изба, то хозяин сам-пят да сам-сём? Прикащик и рад. Всех ссудами жалует. Берите-де, потом отработаете. А отработки сии гораздо ведомы народу. Когда отработаешь? Двух жизней не хватит... Ныне токмо свистни — и всё замутится. А ежели такой муж, как Тимофей, на нашу сторону их потянет, то и вовсе всё образуется.

   — Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе! — размашисто перекрестился Евстигней. — Не зря мы там зашевелились. — Он сощурил раскосые глазки и, попросив у епископа на минутку письмо Якова Игнатьева, обвёл две строчки широким ногтем. — Под притчей сей что разуметь надо? А вот что: князья Щербаков, Василий Долгорукий, Львов, дьяк Воронов, брат государыни Фёдор Лопухин, Вяземский и иные приговорили: поелику царевич здоровьем слаб и, не приведи Бог, преставится...

Евдокия Фёдоровна схватилась за грудь и посинела:

   — Замолчи! Не каркай!

Но Евстигней торжественно продолжал:

   — Токмо и ждёт Россия, когда ты, преславная Евдокия Фёдоровна, сняв ряску, облачишься в царские одежды и на Москве у сына объявишься!

   — А царевичу сие ведомо?

   — Царевич хоть и ведает, но до поры приговорено ему безмолвствовать.

Евдокия Фёдоровна с шумом отодвинула кресло и, тяжело переваливаясь с боку на бок, зашагала по келье.

   — Нет! Недоброе дело! Чую, что вы без ведома Алёшеньки в крамолы затянули его. Именем его действуете, головку на плаху подкладываете. — Она остановилась посреди кельи и метнула земной поклон. — Памятуйте!.. Как есмь я инокиня Елена, тако да пребуду довеку. Не возьму на душу греха непрощёного, не стану играть головкой Алёшеньки.

И, стремясь держаться как можно величавее, инокиня Елена выплыла за порог.

2. НЕ ЖЕНИХАТЬСЯ ЛИ ВЗДУМАЛ?

Матушка проснулась среди ночи и растолкала отца Тимофея.

   — Хулил, сказываешь, царя?

   — Не то чтобы хулил, а всё же...

   — Сотворишь ли, Тимофей, по моему, бабьему, хотенью?

   — Да что с тобой, Грушенька?

   — Богом молю: не ходи завтра на службу в монастырский собор. Душа моя что-то скорбит.

Отец Тимофей растерялся.

   — Преосвященный сам повелел. Как же можно?

   — А ты занедугуй.

   — Неправды сотворить?

   — И сотвори.