Кубок орла

Приговорённому, для поддержания духа, решено было отпускать ежедневно по кубку вина. Алексей выпивал кубок и тотчас же забывался в мучительном полубреду.

Так, в густом тумане, проходили его нерадостные последние дни. Только раз, когда караульный офицер, принёсший вино, шепнул, что царица Евдокия Фёдоровна заточена в Старо-Ладожский монастырь, а тётка Алексея, царевна Марья, бывшая любимица Софьи, отправлена в Щлиссельбургскую крепость, — в кубок упала слеза.

Каждый день открывалась и дверь, ведущая к Марье Даниловне. Толстой останавливался на пороге, вежливо снимал шляпу и шаркал ножкой. Из-за спины Петра Андреевича, обвешанный щипцами, буравами, иглами, колбочками с едкой жидкостью, железными ёжиками, крюками и тисками, выглядывал равнодушный ко всему на свете кат.

   — Как изволили почивать-с? — улыбался Пётр Андреевич. — Иван Михайлович кланялись вам. Передать просили, что за каменья драгоценные, кои вы уворовать изволили у царицы, до сего дни признательность к вам питают-с.

Вслед за этим начинались истязания.

Гамильтон понемногу всё рассказала о своей жизни при дворе. Лишь в одном она оставалась крепка:

   — Не убивала ребёнка! Он мёртвенький родился.

Но дыба вскоре сломила её.

Царь приказал заковать фрейлину в цепи и кормить раз в два дня.

Двадцать шестого июня 1718 года к Алексею пришли Толстой, Бутурлин и Румянцев, чтобы объявить ему о последнем его дне.

Царевич спал.

   — Не лучше ли предать его смерти сонного, дабы не мучить? — тихо спросил Румянцев.

   — Сонного? — возмутился Пётр Андреевич. — Без молитвы принять кончину? — И тут же разбудил узника:— Восстаньте, Алексей Петрович! Пора!

Царевич поднялся, испуганно уставился на вошедших:

   — Куда пора? Зачем вы пришли?

   — Мужайтесь, Алексей Петрович. Ваш час наступил.

Всё существо приговорённого налилось вдруг безумием.

   — Вон отселева! Вон!

   — Не гневайтесь, — взял его за руку Толстой. — Пока живы, беречь себя надо, чтобы о Боге подумать. Ежели помолитесь, я за сие доброе дело весточкой вас доброй порадую. А весточка добрая. Батюшка простил вас...

   — Про... стил?

   — Да-с... Простил все прегрешения и всегда будет молиться о душеньке вашей.

   — Господи! — ошалел узник от счастья. — Век буду теперь имя батюшки славословить! Пётр Андреевич! Родименькие мои! Да я те...

   — Простил, Алексей Петрович, — продолжал Толстой, — яко отец. Но яко монарх измен ваших и клятв нарушения... простить не может.

Он мигнул Румянцеву и поставил царевича на колени:

   — Молитесь: «Господи, в руки Твои передаю дух мой...»

   — Спа-си-те! — задыхаясь, вскрикнул узник. — Спа...

Через час над Санкт-Питербурхом поплыл погребальный перезвон. На стенах запестрели плакаты:

«Сего дни, двадцать шестого июния 1718 года, пополудни в шестом часу, будучи под караулом в Трубецком раскате, в гварнизоне, царевич Алексей Петрович преставился».

Ночью выпустили Евфросинью и принялись за других приговорённых.

В увековечение памяти о суде над сыном и в знак блестящей виктории над врагами Пётр повелел выбить медаль. На одной стороне её красовался портрет государя, на другой — корона, лежащая на высокой горе у облаков; её освещало солнце; и надпись: «Величество твоё везде ясно. 1718 г. 20 декабря».

20. НЕ ХОЧУ БЫТЬ НИ САУЛОМ, НИ АХАВОМ

Начатые было переговоры о мире прервались. Подбиваемые Англией, Австрией, и Пруссией, шведы резко отказались идти на уступки.

   — То всё Англия колобродит! — злобно догадывался царь. — Спит и видит нас побеждённых, чтобы Архангельск сглотнуть. Ан подавится! Мы им покажем, кто мы такие есть...

Всю надежду Пётр возлагал на регулярное войско. На его содержание он не щадил никаких денег. Но беда была в том, что денег в казне почти не оставалось.

Государь только и занимался тем, что измышлял новые способы для пополнения оскудевшей казны. Верным помощником его в этом деле был Павел Иванович Ягужинский, носивший уже звание генерал-прокурора или, как говорил Пётр, «царёва ока».

Как-то Ягужинский явился к Петру необычайно возбуждённый.

   — Я, Пётр Алексеевич, только что сказки сличал с докладами фискалов.

   — И что же?

   — Не страшась говорю: есть ещё казна у нас, государь! Я такую конфузию губернаторам готовлю, что по углам разбегутся.

Выслушав любимца и одобрив его затею, Пётр уехал с ним в Сенат. Сидение длилось до позднего вечера, а ночью государь и генерал-прокурор составили подробное руководство для ревизоров.

Через три дня во все губернии были отправлены генералы с большими отрядами штаб- и обер-офицеров. Ягужинский оказался прав: в шести только губерниях ревизорами было обнаружено 1 123 065 утаённых душ.

Царь отдал приказ:

«За военным переписчиком надлежит следовать палачу с кнутом и виселицей, дабы казнь ворам могла быть учинена немедленно».

   — Не крепко ли будет? — призадумался Ягужинский.

   — Ничего. Погодя Россия спасибо скажет... Так, Пётр Андреевич? — повернулся государь к углублённому в бумаги Толстому.

   — Не погодя, а и ныне уже имя ваше славословят, мой император.

   — Ого! Он меня из суврена в императоры пожаловал...