Куда он денется с подводной лодки

Как выяснилось тогда, письма какой-то штабной головотяп совсе-е-е-ем в другие моря отправил, и получили их моряки как раз после похода, как вернулись в Большой Лог. Вот и жди, жена, приветов с моря...

* * *

Поэтому ночь не ночь, а после установки «жучка» в пробку будь добр еще выслушать, что ее муж с морей написал, да прокомментировать непонятки, да подбодрить, дескать, держись, подруга, дольше ждала, а теперь уж всего ничего – месяц-два-три осталось. С такой чужой морячкой не то что шашни, шуток никаких никто не позволял. Сегодня она грустная и одинокая. А завтра – твоя. Понимать надо!

А с предложениями непристойными, если приперло, – это к вольным морячкам, у которых мужики не в погонах по дальним странам моря утюжат, а рыбу ловят да грузы возят. Их, этих морячек гражданских, пол-Мурманска. Проводить с ними время было безопасно и приятно. Такая от подводника ничего, кроме любви, не хочет. И тайну она хранить умеет, так как ей ее безупречная репутация, пока свой мужик в море, нужнее, чем ему, подводнику залетному.

Ему что? Было – не было, все едино – «кобель». Он и не отнекивался: кобель так кобель. Плох тот подводник, который в кобели не годится. Больных и убогих в расчет не берем.

Где-то Баринов прочитал, что исследования в этом вопросе показали, что мужик без бабы жить более шести месяцев не может. Клинит у него и в мозгах, и в других местах от длительного воздержания. Говорят, об этих исследованиях доложили в свое время главкому ВМФ. «Советский моряк может все!» – изрек главный флотоводец и увеличил срок автономного плавания до одиннадцати месяцев. Как говорится, за что боролись, на то и напоролись.

Спасались проверенным способом. Четыре-пять месяцев автономки, а потом экипаж сдавал свою лодочку где-нибудь в порту Тартус резервному экипажу, пересаживался на какой-нибудь попутный пароходик и высаживался вскоре в Севастополе. А там морячков отправляли на двадцать четыре дня на базу отдыха, на мыс Фиолент, а офицеров и мичманов – в Ялту, в дом отдыха, куда спешным порядком за государственный счет вылетали-выезжали их жены.

Вот так, раз в полгода, дабы не доводить организм до критического состояния, о котором ученые талдычили, и проходила «семейная жизнь». Порой подводники долго морщили лбы и подсчитывали, от какого краткосрочного отпуска заводились дети. Тут уж все четко, не обманет жена. Да, впрочем, с этим практически не было проблем. Они тоже к такой жизни привыкли, оттого и нервные были, с подозрениями на измену и обидными ярлыками вроде «кобелины». Ну, это им казалось, что слово обидное. А в рядах самих кобелин это почти орден на груди. Потому как глупо отпираться: не был, не участвовал, не привлекался. Это пусть замуля честного из себя корчит и пяткой в грудь лупит: «Не изменял!» Кому этот старый занудливый пень нужен?! Он ведь, если какая дама на него глаз положила бы, после двухминутного своего трусливого любовного подвига ее двое суток уговаривал бы никому ничего не рассказывать! Ну, это анекдот такой есть. Хотя это точно про замулю.

* * *

«Итак, лет этак двадцать с хвостиком назад прибыл я на Крайний Север в поселок Большой Лог молодым лейтенантом, – написал на чистом листе бумаги Баринов, потом покусал кончик шариковой ручки. И уверенно застрочил дальше: – Романтики в моей шальной голове было хоть отбавляй. Во сне виделись далекие страны, почему-то пальмы и адмиральские звезды на погонах. Душа пела и требовала подвига...»

Баринов подробно описал свой первый поход, в котором познакомился с главными заповедями подводника. Снова погрыз кончик авторучки, перечитал написанное, поставил две запятые, потом зачеркнул их, сомневаясь в нужности знаков препинания, с которыми не очень дружил, и продолжил с чувством глубокого удовлетворения. Вот только сейчас понял он эту крылатую фразу, которую любил произносить самый долговечный генсек Советского Союза.

Баринов подпер голову рукой. Вроде не так много и написал, а притомился как-то. Но зато – чувство глубокого удовлетворения. Тьфу! Привязалось...