Кудеяр

— Вот те на! А не по твоей ли воле Андрея Михалыча сначала во Псков послали наместником, а как отозвали с наместничества, так убрали с глаз долой подале? А кто Ивана Василича во Владимир загнал?

— На то была воля государя и митрополита Иоасафа.

— На государя да митрополита ты вину не вали, Иоасаф здесь недалече — в Кирилловом монастыре грехи замаливает. Вряд ли он согласится с тобой, боярин. Ты сам, пользуясь малолетством государя, вредил Шуйским, за что и ответ должен держать.

Петрок неспешно извлёк из кармана моток прочной верёвки. При виде её Бельский громко закричал:

— Эй, стража!

— Потише ты ори, стерва! — Ивашка коротким резким движением ударил боярина ниже груди. Тот ойкнул и стал медленно оседать на пол.

— Убери свою верёвку, — приказал Митька, — я его и так, как гниду, прикончу.

Длинная рука потянулась к горлу боярина. Иван Фёдорович, придя в себя, изо всех сил впился в неё зубами. Митька отдёрнул руку, скверно выругался. Петрок громко захохотал.

— Что, Клобук, получил?

— Эй, стража! — вновь закричал Бельский. Ивашка с силой пнул его в лицо сапогом.

— Пока не очухался, берись за горло.

Все трое навалились на боярина: Ивашка зажал рот, Митька железной хваткой вцепился в горло. Бельский дрыгал ногами, извивался всем телом, потом затих.

Убедившись в том, что боярин мёртв, убийцы миновали пустынные сени, вышли на крыльцо. Перед тюрьмой стояли люди и молча смотрели на запыхавшихся, вспотевших палачей. Те при виде толпы ощерились. Озираясь по сторонам, прошли к своим лошадям, вскочили в сёдла и галопом устремились в сторону Ярославля.

С нетерпением ждут на Руси Сидоров день[68], ведь вместе с ним приходит настоящее тепло. Не зря говорят: «На Сидоры отошли все сиверы; прошли Сидоры, прошли и сиверы». Вместе с теплом являются на Русь ласточки и стрижи. В этот день крестьяне сеют лён, сажают огурцы.

Иван Васильевич Шуйский распахнул окно, и тотчас же голова закружилась от резкого, ни с чем не сравнимого запаха черёмухи.

«Господи, благодать-то какая кругом! Как радуется душа явившемуся теплу, свежим листьям на деревьях, бесконечному щебетанию птиц. Ни о чём не хочется думать, какая-то отрешённость от мира, словно ты уже не жилец на белом свете».

— Авдотьюшка! — тихо позвал боярин.

Тотчас же в палату вошла его жена, немногословная и неприметная, готовая исполнить любой приказ.

— Присядь-ка рядом, Авдотьюшка. Вспомнилось мне вдруг, как мы с тобой в самый первый раз повстречались, вот об эту же пору — соловьи пели, черёмуха цвела.

Авдотья с изумлением глянула на мужа.

«Чтой-то с ним нынче? Никогда в жизни не случалось вести речи о молодости, о соловьях. Уж не помешался ли старый?»

— Нешто запамятовала?

— Прости, Ваня, память к старости совсем худая стала, давно ведь то было… Нет, вру, вспомнилась мне та наша встреча! Мы с подружкой Катюшкой Пересветовой пошли на Васильев луг поглазеть, как наши полки отправляются в поход на Литву. Тут-то ты и повстречался!

— Верно, Авдотьюшка. Великий князь Василий Иванович назначил меня вторым воеводой полка правой руки, а я ведь совсем молоденьким был, как увидел тебя на Васильевом лугу, так и ошалел от любви, спрашиваю, как, девица, звать, а ты зарделась словно маков цвет и молчишь. А подружка твоя расхохоталась да и назвала твоё имечко.

Авдотья разрумянилась, похорошела и словно сбросила груз трёх с половиной десятков лет.

— Как же давно это было, Ваня! Великий князь Василий Иванович сам только что оженился на Соломонии, она ведь красавицей была!

— И ты в то время ей в красе не уступила бы. Помню, двинулись полки на Литву[69], а я всё с тобой расстаться не могу, кричу: «Жди меня, Авдотьюшка!»

— Помню, всё помню, Ваня! То лето самым долгим мне показалось, не могла я дождаться до осени, все глаза проглядела, тебя высматривая, а уж слёз-то что пролила!

— А пришла осень — справили мы свадебку, весёлой она у нас получилась. Куда же любовь-то наша потом подевалась?

— А потом хлопоты начались, детишки народились, до любви ли тут?

— То-то и оно — хлопоты да заботы… А ведь это всё суета, пустое, главное же в жизни — любовь. Слышь, как соловьи-то заливаются, и так каждую весну! У нас же с тобой лишь одна соловьиная осень и была, за всю жизнь — одна!

— Это я, Ваня, виновата во всём. Помнилось мне: ну какая теперь любовь, коли дети пошли, хлопоты да заботы. Только ныне осознала свою ошибку. Как вспомнил ты про нашу первую встречу на Васильевом лугу, так словно что-то в душе перевернулось, вновь увидела тебя молодым красавцем, воеводой, и как тогда — в сердце любовь пробудилась. А ведь любить можно было всю жизнь.

— Верно, Авдотьюшка, молвила, всю жизнь можно было любить друг друга! Да только мерзкая суета нас разлучила. Домогался я власти, почестей, имений, славы, а пришло время-ничего этого не надобно. В том и есть моя вина. Прости же меня, Авдотьюшка.

— Бог простит, и ты меня прости, Ваня.

Дверь распахнулась.

— Вы чего это тут голубками воркуете? В потёмках сидите, света не зажигаючи.

— Мы, Андрей, сумерничаем, молодость вспоминаем. Ты-то с чем пожаловал?