Кудеяров дуб

Студент четвертого курса Василий Плотников был известен всему институту своими вопросами. Когда преподаватель, закончив лекцию, согласно требованиям советской педагогики, спрашивал студентов:

— Нужны ли какие-нибудь пояснения?

Плотников неизменно отзывался с самым глубокомысленным видом:

— У меня есть вопрос.

Знавшая эту его особенность аудитория выжидательно притихала, так как вопросы Плотникова обычно служили темами для рождавшихся в стенах института анекдотов. Так, например, прослушав лекцию об организации Великобритании как мировой колониальной империи, Плотников деловито спросил профессора истории:

— А какую зарплату получает английский король? — чем поставил его в чрезвычайно затруднительное положение.

Но подшучивать над Плотниковым при нем самом было опасно. Он был членом бюро институтской организации комсомола, и судьба каждого студента, особенно тех, у кого не ладилось с пролетарским происхождением, была в значительной мере в его руках.

Другою институтской знаменитостью того же порядка была Галина Смолина, математичка. Природа, не поскупившись, одарила ее редкостным безобразием. Между двух выпиравших свекольного цвета щек гнездилась чуть заметная пуговка носа, а под ней растягивался от уха до уха всегда раскрытый, широкий, но безгубый рот. К этим природным качествам сама Смолина добавила отталкивающую неопрятность и нечистоплотность. На лекциях студенты избегали садиться с нею рядом — дух шел тяжелый.

Не мудрено, что при таких «показателях», как говорили студенты, «жилплощадь сердца Смолиной оставалась беспризорной», несмотря даже на видное ее положение в институте — секретаря контрольной комиссии, в засекреченном шкафу которого парки наших дней пряли нити студенческих жизней.

— Что это такое, — заявила однажды Смолина на заседании бюро комсомола, — где у нас чуткость, где внимание к человеку, как того требует лично товарищ Сталин? Я, например, нуждаюсь в индивидуальной жизни, — а никакого внимания со стороны организации! Это саботаж, хвостизм, расхлябанность, — перечислила она все социалистические грехи, — коллектив должен обеспечить мне потребности личной жизни!

— Принять к сведению заявление товарища Смолиной, не занося его в протокол, — изрек в ответ ей Плотников, вероятно, самую умную за всю его жизнь фразу.

Но приняли к сведению это требование Смолиной сами студенты и «реализировали» его, когда к этому представился подходящий случай.

Шла очередная чистка института. Третьекурсник-биолог, Коля Виноградов, по всем признакам должен был стать первой ее жертвой. Он был разоблачен, и грехи были тяжкие. Скрыл, что отец его священник, расстрелянный в первые годы революции, утаил, что старший брат участвовал в белом движении и эмигрировал и, что тяжелее всего, письмо этого брата было перехвачено и хранилось в секретном шкафу Смолиной, о чем одному ему ведомыми путями ухитрился разузнать Таска. Он же на тайном совещании близких друзей Виноградова подал совет:

— Одна лишь возможность спастись тебе, Колька. Один только способ есть дотянуть до диплома.

— Какой? — безнадежно спросил Виноградов.

— Огулять Смолину. «Личной жизнью» ее обеспечить.

— Ох, трудно. — вздохнул Коля.

— Знаю, браток, что трудно. А ты крепись, нажимай. Нет таких крепостей, которые… По партийному действуй. Перестрадаешь один только годик, а там получишь диплом и стрёмь куда-нибудь подальше, чтобы она тебя не нашла. Потрудись годешник и на всю жизнь себя обеспечишь.

— Не знаю, как это… — слабо протестовал Коля. — Сразу так нельзя. В кино ее, стерву, всё-таки надо сводить, а у меня и на вход монеты нет.

— Это соберем! Хоть на три сеанса! Может, даже и на ситро найдется, — бодро решил бывший сам на подозрении в кулачном родстве словесник Самойленко. — Выворачивай карманы, ребята! Внеочередной сбор в пользу Мопра особого назначения!

Несколько затертых желтых рублевых бумажек перекочевали в карман Виноградова, и вечером того же дня он со Смолиной смотрел «Веселых ребят» в кино «Красный октябрь».

Чистка прошла для него благополучно.

— Товарища Виноградова мы все знаем. О нем и говорить нечего, — безапелляционно заявила на общем собрании сидевшая в президиуме Смолина. Ей никто не возражал.

А дальше?

— Давлюсь, а ем… — сумрачно отвечал Коля на нескромно-шутливые вопросы приятелей. — Еще на три месяца этого рациона осталось. А там государственные и диплом.

— Крепись, брат, крепись, — сочувствовали друзья.

Когда Мишка и Таска, взбежав по замусоренной лестнице, влетели в самую большую — на 15 человек — комнату общежития, Плотников и Смолина были там. Она поджаривала на коптящем примусе что-то вроде пышек, а он глубокомысленно молчал, насупив белесые, клочковатые брови. Вокруг сидело и лежало на деревянных топчанах еще пять-шесть студентов.

— Таска! — разом выкликнуло несколько голосов. — Внимание, товарищи радиослушатели, начинаем передачу последних известий!

— Ну, сыпь без задержки!

— А что это у вас на примусе? — деловито осведомился тот.

— Мука, где сперли? На мельнице?