Кудеяров дуб

— Бесполезно, Ольга Алексеевна, — продолжал подшучивать Вольский, — это только мгновенная локальная вспышка, а дальнейшему развитию романа и лимон не поможет. Бесполезно!

— Но зато и, безопасно, — принял его тон Котов. — А мне польза, — поднес он стакан под тоненький ломтик лимона, редкостный теперь деликатес.

— Фронт под Новороссийском или советы оттеснены к югу? В чьих руках Сочи? По сводкам это неясно, — обратился к Брянцеву Вольский.

— Вполне понятно, — ответил Брянцев, — с юга советы под самым городом и даже в нем. Сколько-то матросов-черноморцев засело в шахтах цементного завода, и немцы ничего с ними не могут поделать. Сходное положение и под Керчью. Там тоже какой-то отряд не успевших эвакуироваться черноморцев оперирует чуть ли не на самой горе Митридата.

— А молодцы всё-таки наши матросы, — порывисто воскликнула Ольга. — Враги они мне, ненавижу и вместе с тем восхищаюсь. Русские ведь, свои…

— Для вас, Ольга Алексеевна, ясна черта, разграничивающая русское от советского? — серьезно спросил Вольский. Было видно, как самого его волновал этот вопрос.

— Конечно, ясна, совершенно ясна, — быстро ответила Ольгунка, но вдруг смешалась и растерянно обвела всех глазами, — или нет.

— Не ясна. Вот все время совершенно ясно было, а сейчас, как представила себе эту горсточку матросов, засевших в каменоломнях, окруженных, обреченных, но не сдающихся. Ведь это тоже севастопольцы, нахимовские моряки, ихняя плоть и кровь! Тут все слилось — исчезла грань. Смылась. Растаяла… — все тише и вместе с тем глубже вытаскивала откуда-то изнутри нужные слова Ольга.

Брянцев, засунув руки в карманы, перекачивался с носков на каблук. Он внимательно смотрел, как менялось выражение лица жены.

— Итак, уважаемая моя супруга, пламенная русская националистка и патриотка, бескомпромиссный враг советов и всего советского, и вы соизволили признаться в утрате этой разграничительной черты?

Брянцев вынул руки из карманов и уперся ими в бока.

— А от других вы продолжаете требовать точного ее знания? Хотя бы от Жени Зерцаловой, у которой в голове действительно все смешалось? Так соизвольте же понять, что двадцать пять лет существования советского режима — не шутка, не только случайный, мерзкий эпизод в русской истории, как вы думаете, а сдвиг, большой глубокий сдвиг в психике русского человека.

— Нет, нет, нет! — замахала руками Ольгунка. — Это в тебе опять интеллигентская рефлексия голос свой подает.

— Не рефлексия, а начальная арифметика. Тебе за сорок.

— Сорок два!

— Ты вступила в советскую жизнь вполне сформированным человеком, законченной личностью и все же? А те, кому сейчас двадцать, двадцать пять, тридцать лет, кто в октябре пешком под стол ходил, тем как найти это разграничение, а?

— Я только вот сейчас. Случайно его потеряла, — оправдывалась Ольга, — но я найду, найду, — притопнула она ногой. — Подумаю, загляну к себе в душу и найду.

— Трудно вам это будет. — Тихо вымолвил Вольский, — а нам, нашему поколению еще труднее.

— Нет, — покачала головой Ольга, — нетрудно. Эта разграничительная черта сама скажется.

— Как? Где? Когда?

— Когда сами мы, мы сами, мы — русские, вступим в борьбу с советами. До сих пор ведь воюют одни немцы, а мы так — сбоку припеку, туда-сюда.

— И в целом никуда. Смею заверить, так и останется, пока Россия не вступит в климат демократической свободы. Надежд же на установление такого климата немцами абсолютно никаких, — вмешался в разговор Змий. — Сменим советы на немцев — и только.

— К черту вашу демократическую панацею, Василий Иванович, — прервал Змия Брянцев, — я-то ведь помню февральский хаос, шок, паралич всех сил и органов нации, кроме одного только языка. Хватит с нас! Если так, то избираю немецкий сапог, он, по крайней мере, крепкий, надежный, а не советский с дырявой подошвой и тем более не на расползающемся демократическом картоне!

— Ну, это как сказать, — крутил свою бородку Змий, — конечно, дело вкуса. А о вкусах, как известно, не спорят.

Три месяца назад, когда редакционный коллектив формировался и начинал работу, политических расхождений во взглядах сотрудников не чувствовалось. Всеми владел один и тот же порыв протеста против советчины. Не было разнобоя и в отношениях к немцам: все присматривались к ним, прищупывались и, кто робко, кто смелее, пытались оспаривать некоторые, явно нелепые тенденции розенберговской пропаганды. Но в дальнейшем, когда каждый из сотрудников достаточно твердо и ясно определил свое отношение к оккупации, наметил линию своего политического поведения, сказалась и разница политических взглядов на современное и будущее России.