Кудеяров дуб

— И тебе, мадамочка, спаси тя Христос, благодарствуем, — поклонился ей в пояс костистый солдат. — Ишь, сколько тут! — взвесил он на руке мешок. — И нам хватит, и дружкам принесем гостинец.

Пленный пошарил рукой в мешке, вынул завернутое в газету блюдо со студнем, развернул, понюхал.

— Хорош! С чесночком!

Потом осторожно пошарил в боковом кармане ватника, вытянул оттуда осколок стекла и, вырезав им кусок студня, положил на отломленный кус свежей румяной булки.

— Снеси немцу. Он свое тоже получить обязан, — передал он студень с хлебом ближайшему солдату.

Немец внимательно осмотрел незнакомую ему еду, тоже понюхал и, уловив запах чеснока, жадно куснул.

— На жратву они ходкие, — ухмыльнулся костистый. — С солдатского котла, хотя бы и с немецкого, не зажиреешь. По триста двадцать граммов им хлеба дают… Разве это еда солдату?

Он разостлал газету на полу и вытряхнул на нее холодец. Блюдо протянул Ольге.

— Бери, дамочка, свое. Нам оно ни к чему, а тебе полезное. Где теперь такое купишь? — постучал он ногтем по зазвеневшему фаянсу. — Это от царского времени. А за мешочек-то извиняй нас. Себе оставим, а то и донести не в чем. Они же, хохлы эти самые, как вели нас, карманы у всех посрезали. Ну, куда же тебе хвортопьян ставить? К энтой стенке? Берись дружней, ребята, постараемся для хозяйки.

— Russishe Wurst? — спросил немец, показывая на последний кусочек студня.

— Kriegswarst, военная колбаса, — весело ответила Ольга. — А до революции в России была такая колбаса, какой и не видели в Германии, — задорно добавила она по-немецки.

— О, да, — солидно согласился немец. — Россия очень богата.

— А ты, хозяйка, сама откудова будешь, что земляком меня опознала? — спросил красноармеец, равнявший по стене пианино.

— С самой широкой Волги, — развела руками во весь мах Ольгунка, — с Волги-матушки я. В Кинешме рождена.

— То-то, я и по говору слышу, что нездешняя. Верно угадала, земляк с тобой я. Сам-то из-под Серпухова, с Оки… Тоже река знаменитая.

— Широка страна моя родная, — не удержавшись, вполголоса пропел присмиревший Пошел-Вон. Теперь он явно побаивался Ольги.

— Вот этот самый гражданин, — указал на него пальцем костистый, — говорит, сталинский мы авангард. А какой мы авангард? Пропади он пропадом этот Йоська, никому от него житья нет. С того мы и в плен подались, чтобы ему, черту усатому, не служить. А то разве взял бы нас немец? В первую-то войну на Карпатах как стояли? Стенкой! Даром, что снарядов не было, а стояли. Потому — было за что стоять. Рассея была.

— Боже, царя храни! — нарочитым дискантом, но и теперь вполголоса пропел Пошел-Вон.

— А все-таки я когда-нибудь вас побью, Пошел-Вон! Крепко побью. Но не сегодня. Сегодня мир и радость во имя Рожденного, — протянула ему руку Ольгунка. — Была Россия, земляк, и будет! Будет!

— Дай Господи! — перекрестился костистый.

Пошел-Вон неожиданно перестал вихляться, принял пальцы протянутой Ольгой руки на всю ладонь и, почтительно склонившись, поцеловал их.

— При других обстоятельствах и в другую эпоху из вас, вероятно, Жанна Д'Арк получилась бы, — с неожиданной серьезностью в голосе проговорил он. — Эдакая Жанна Д'Арк с налетом Ольги Псковской или боярыни Морозовой… в суриковских тонах. Но в другую эпоху. Теперь — нет. Теперь все впустую. Всё зря.

— Будет, будет! — исступленно твердила Ольга.

— Будет! — потряс за плечи красноармейца Мишка. — Будет, отец!

ГЛАВА 33

Русские собирались на вечеринку постепенно, поодиночке, иногда по двое. Кроме штатных сотрудников редакции и головки типографии, пришли приглашенные: старый эмигрант-генерал из Белграда, неизвестно что делавший при немецком штабе, и почему-то носивший русскую форму с защитными генеральскими погонами, молодой художник Белявский, только что успешно проведший выставку своих работ. И теперь ходко, с необычайной быстротой, в дватри сеанса писавший портреты немецких офицеров, и тихая, незаметная Мария Васильевна «капля молока», как ее звали в городе. Ее чуть не силой притащила на вечер Ольга.

Немцы пришли все разом. Их было трое: доктор Шольте, Вернер и здесь с упоением вспоминавший о своей службе в Вологде у господина Собакина, и длинный, как жердь, зондерфюрер Онэ, сын эмигрировавшего из Петербурга немцакондитера, объект особой ненависти Женьки, окрестившей его «нацистским комсомольцем». Эта кличка была дана метко: рожденный в России и носивший русское имя Борис, Онэ всеми силами старался показать свою принадлежность к расе господ и был единственным в абтейлюнге немцем, нередко ссорившимся с русскими.

Все три немца несли по аккуратно завернутому пакету.

— Зект… Настоящий, французский, — таинственно шепнул Брянцеву Шольте, передавая свой увесистый сверток. — Десять бутылок. Это нужно поставить сначала на лед.

— Без вас знаем, — весело ответил Брянцев. — Во время оно немало шампанского попили. Спасибо, Эрнест Теодорович! Признаюсь, сначала революции ни капли этой прелести не проглотил.

— А я так и сроду не пробовал, даже в глаза шампанского не видал, — добавил, принимая от Брянцева кулек, Мишка. — На лед его, значит?