Кудеяров дуб

— Именно таким жестом мы подтвердим, подчеркнем слабость врага и нашу силу, наше пренебрежение к его диверсионным попыткам, которых мы не боимся.

— Но одновременно подтвердим и слухи о поражении германской армии на южном фронте? — возразил Брянцев.

— Ну, никакого поражения нет, — казенно улыбнулся Шольте. — Слухи всегда преувеличены. Есть некоторая неудача атаки Сталинграда нашей шестой армией. В ходе всей войны это не играет большой роли. Стратегический отход на более выгодные позиции. Мы опровергнем преувеличения слухов тем самым, что напечатаем у себя эту листовку.

— Возможно, что и так, — уклонился от прямого ответа Брянцев. — Во всяком случае, это смело. Так и сделаем. Давайте мне листовку, я тотчас же перешлю ее в типографию.

А по городу действительно ползли зловещие слухи. Говорили о поражении немцев на сталинградском фронте, о глубоком прорыве вплоть до Дона, о вполне возможном захвате советскими войсками Ростова и неизбежном тогда отступлении немцев с Северного Кавказа.

Слухи ползли, как змеи, извивались, переплетались и кусали за сердце. Ограниченная, урезанная, куцая свобода, принесенная занявшими город немцами, уже пустила корни в психике его населения. Страх перед завоевателями был ничтожен по сравнению со страхом перед НКВД. Люди уже начали говорить свободно, не боясь слежки и доносов, а, начав, ощутили всю радость свободного слова, свободной мысли. Возникла и некоторая уверенность в возможности личной собственности, а из нее — стремление к созидательному, конструктивному труду. И дальше — мечта. Мечта о своих стенах, о своей крыше, о своей кухне, без коммунальных жактовских дрязг, без страха перед уплотнением, перед завистливым соседом, перед давящим со всех сторон социалистическим бытом.

«Эта мечта мизерна, думал Брянцев, пусть так. Но разве могло быть иначе? Разве не мизерны, не размельченная пыль, не раздробленные личности те, кто прожил почти четверть века под советским жёрновом?»

И вновь попасть под этот жёрнов?

Страшно! Страшно! Страшно!

Но некоторые, немногие в общей сумме населения, втайне радовались и перешептывались между собою.

— Нарвались немцы на крепкий отпор. Теперь им крышка. Обещанный товарищем Сталиным перелом наступил.

Эти немногие делились между собой на две неравных части. Большую, состоявшую из видевших в переломе хода войны пробуждение русских национальных сил, начало народной войны. И меньшую — из бывших активистов и закамуфлированных партийцев, продолжавших верить в непогрешимую гениальность Сталина и безоговорочную правильность генеральной линии возглавляемой им партии.

И те, и другие, хотя по-разному, вспоминали Кутузова и Отечественную войну 1812 года. Раскрывшие себя непримиримые враги советского строя, ненавидящие его во всех ответвлениях и проявлениях, приуныли. Надежды на свержение режима, вспыхнувшие в них с приходом немцев, теперь померкли. В этой среде упорно циркулировал слух о том, что командующий германскими войсками на Северном Кавказе, фельдмаршал фон-Клейст, получив какое-то важное сообщение с фронта, воскликнул в присутствии штабных офицеров:

— Krieg ist verloren! Война проиграна!

Подавляющее же большинство городского населения просто боялось будущего. Боялись вполне вероятной бомбардировки города, уличных боев в нем, а главное, жестоких репрессий со стороны вернувшихся советчиков. В неизбежности этих репрессий не сомневался никто.

Страх темной тучей висел над городом.

Главным рупором панических слухов был базар. Он явно сокращался день ото дня в своих размерах; часть продовольственных товаров совсем исчезла с лотков; не было уже привоза из дальних поселков; торговки неохотно брали немецкие военные марки, а нередко и совсем отказывались их принимать. Покупатели обменивались между собой свежими новостями, и эти новости были всегда тревожны.

Но вышедший из мышиной сутолоки базара обыватель разом попадал в иной климат. По улицам также спокойно и самоуверенно, как в первые дни прихода немцев, медленно текли колонны тяжелых автомобилей с военными грузами, гусеницы танков скребли не покрытую еще снегом мостовую, а сами немцы своими тяжелыми, подкованным сталью сапогами — тротуары. На их лицах не было заметно ни тени тревоги.

На душе обывателя становилось легче.

«Ну, что ж, думал он, может быть, и прорвались где-нибудь советские… На войне это легко может получиться, но разве смогут они с разбитой армией, с расшатанной вконец экономикой, потеряв чуть ли не половину военной промышленности и весь лучший кадровый состав, разве смогут они теперь победить эту мощь, эту железную организацию?»

«Конечно, нет», — отвечал сам себе обыватель и успокаивался до новых, еще более тревожных слухов.

Мысль об уходе вместе с немцами мелькала у многих, но немногие решались даже и временно покинуть свои насиженные места.

«Во-первых, возьмут ли нас с собой немцы? Если припечет их, отрежут, примерно Ростов, так не до нас им будет. Лишь бы самим выскочить… А если даже и возьмут, то куда? В какой-нибудь голодный и холодный концлагерь… Зима… Дети…»