Кукла

Постепенно в его мозгу, все еще как будто застланном пеленой, начала вырисовываться картина. Вокульский с любопытством всмотрелся в нее и различил фигуру женщины в объятиях мужчины... Картина сначала поблескивала фосфорическим сиянием, потом порозовела... пожелтела... позеленела... посинела... и, наконец, стала бархатисто-черной. Потом ненадолго исчезла и снова начала появляться во всех цветах поочередно - от фосфорического до черного.

Одновременно усиливалась боль.

"Я страдаю - значит, я существую!"{359} - подумал он и засмеялся.

Так прошло несколько дней: он то всматривался в изменчивые краски картины, то прислушивался к изменчивому течению боли. Временами она совсем исчезала, но потом появлялась вновь, неуловимая, как атом, разрасталась, заполняла собою все сердце, все существо его, весь мир... и в момент, когда страдание переходило всякие границы, боль опять исчезала, уступая место абсолютному спокойствию и удивлению.

Исподволь в душе его стало зарождаться желание - желание избавиться от этой боли и от этого видения. Оно было как искра, вспыхивающая во мраке ночи. Какая-то слабая надежда блеснула перед Вокульским.

- Интересно, способен ли я еще мыслить? - задал он себе вопрос.

Чтобы проверить себя, он начал вспоминать таблицу умножения, потом множить в уме двузначные числа на однозначные и двузначные на двузначные. Не доверяя себе, он записывал результаты умножения и потом проверял их... Цифры сходились. Вокульский воспрянул духом.

"Я еще не потерял рассудка!" - подумал он с радостью.

Он начал представлять себе расположение своей квартиры, варшавские улицы, Париж... Надежда крепла: он заметил, что не только отчетливо помнит все, но вдобавок упражнения памяти доставляют ему известное облегчение. Чем больше думал он о Париже, чем ярче представлял себе оживленное движение на улицах, здания, рынки, музеи, тем быстрее тускнела фигура женщины в объятиях мужчины...

Он уже стал прохаживаться по квартире, и однажды глаза его остановились на кипе репродукций. То были копии картин Дрезденской и Мюнхенской галерей, "Дон-Кихот" с иллюстрациями Дорэ, Хоггарт...

Он вспомнил, что присужденные к гильотине облегчают себе муку ожидания, просматривая картинки... и с тех пор по целым дням разглядывал иллюстрации. Окончив одну книгу, он брался за другую, третью... и опять возвращался к первой.

Боль притуплялась, видения являлись все реже, крепла надежда...

Чаще всего он просматривал "Дон-Кихота", неизменно производившего на него очень сильное впечатление.

Он вспоминал удивительную историю человека, который долгие годы прожил в атмосфере поэтических вымыслов, - как он сам, сражался с ветряными мельницами - как он сам; был жестоко разбит, так же, как и он, испортил себе жизнь, гоняясь за идеалом женщины, так же, как он, и вместо принцессы нашел грязную коровницу - опять-таки как он...

"А все-таки Дон-Кихоту еще повезло, - думал он. - Только на краю могилы он лишился своих иллюзий... А я?.."

Снова и снова просматривая все те же картинки, он привыкал к ним, и его внимание притуплялось. Глядя на Дон-Кихота, Санчо Панса и погонщиков мулов на иллюстрациях Дорэ, на "Бой петухов" и "Улицу джина" Хоггарта, он все чаще видел вагон, подрагивающее стекло, а в нем - неясное отражение Старского и панны Изабеллы...

Тогда он забросил иллюстрации и принялся читать книги, знакомые еще с детства или с того времени, когда он служил у Гопфера. С неизъяснимым волнением освежал он в памяти "Житие св. Женевьевы", "Танненбергскую розу", "Ринальдини"{361}, "Робинзона Крузо" и, наконец, "Тысячу и одну ночь". Опять ему почудилось, что время и действительность перестали существовать, что его истерзанная душа улетела с земли и блуждает по каким-то зачарованным странам, где сердца исполнены благородства, где подлость не прикрывается лицемерною маской и где царит вечная справедливость, исцеляющая страдания и вознаграждающая обездоленных.

И тут его поразило одно наблюдение. В то время как польская литература внушала ему иллюзии, завершившиеся душевным крахом, - целительный покой он находил лишь в произведениях иностранных литератур.

"Неужели мы действительно народ мечтателей, неужели никогда уже не явится ангел к вифсаидской купели, окруженной болящими?" - с тревогой думал он.

Однажды ему принесли с почты толстый пакет.

"Из Парижа?" - спросил он. "Да, из Парижа". - "Любопытно, что это".

Но любопытство было не настолько сильно, чтобы распечатать конверт и прочесть письмо.

"Какое толстое! И кому, черт возьми, охота столько писать".

Он швырнул конверт на письменный стол и опять погрузился в чтение "Тысячи и одной ночи".

"Что за услада для истерзанного ума - дворцы из драгоценных камней, деревья, цветущие изумрудами и рубинами!.. Магические слова, перед которыми расступаются стены, волшебные лампы, с помощью которых можно сокрушать врагов и в мгновенье ока переноситься за сотни верст... А всесильные чародеи?.. Как жаль, что такое могущество доставалось злым и подлым людям..."