Кукла на троне

Вдруг возникла в его мыслях Аланис Альмера. Вот она бы точно знала, что думать про налог и про зубного лекаря, и про то, как говорить с императрицей. Тьма ее сожри!

– Черт, ничего не скажу. И хочу посоветовать, да не знаю. Пусть решает вече.

Из ста двадцати сотников сто восемь отдали голоса за предложение Зуба. Он сказал речь – ту же, что Салему, только ярче и острее. Треть встала на его сторону. Красивыми словами дополнил писарь – еще четверть. Оставшихся Зуб добил такими словами:

– Подумайте, друзья: если вас просто накормят и помилуют, то останетесь живыми, но нищими. Если же выйдет по-моему, если уровняют и ограничат налог – каждый год вы будете иметь с этого прибыль! С каждого урожая оставите себе лишнюю часть! И детям вашим, и внукам, и правнукам жить станет легче. Подумайте о них!

Утром Зуб взял дюжину помощников из горожан Лоувилля и ускакал. А спустя несколько дней навстречу путевцам из Ниара вышла колонна – четыре тысячи человек. Были пешие и конные, были телеги с продовольствием, были отставные солдаты в кольчугах и городские ополченцы с арбалетами. Весь Ниар поддержал новую цель восстания. Даже чиновники и богатеи пожертвовали денег – всех согрела мысль о снижении налога. Среди новобранцев не было только женщин и детей. Они остались по домам, а в поход выступили одни мужчины, готовые рисковать и сражаться.

– Мы за честный налог! – говорил каждый, кого ни спроси.

– Слава владычице – и честный налог!

– Честный налог! По божеской правде!..

Какая-то незримая сила сшивала этих людей воедино, делала похожими друг на друга. Не дисциплина, не порядок – в этом смысле крестьяне Салема стояли на голову выше. Но единый образ мысли, одинаковые чувства, равное содержание душ.

– Ради наших детей – да будет честный налог!

* * *

Это было очень нелегко, но Джоакин поймал-таки Зуба в одиночестве – никому не раздающего приказов, никого не вдохновляющего новой речью. Зуб умывался снегом на рассвете, а Джо подошел, прижимая к щеке кулак, и сказал:

– Помоги мне, лекарь.

– Как – помочь?

– Тебе виднее. Возьми свои чертовы инструменты и сделай, что полагается. Зуб у меня болит.

– У тебя?

– Угу.

– Болит?

– Ужасно. Ночью спать не дал.

– Который зуб?

– Этот.

Джо раскрыл рот, ощерил губу, как злобный пес, и ковырнул большим пальцем левый верхний зуб в глубине. Тут же дернулся от боли.

– Вот гадюка…

Лекарь утер лицо рукавом, внимательно так поглядел на Джо: не в рот, а в глаза.

– Знаешь, приятель… Ты говоришь, что не из благородных, но я вот смотрю на тебя… Зубы у тебя белехоньки – поди, не отбросами питался. Кинжал на поясе – искровый, речь – красивая, ясная. В седле держишься знатно, даже сквайра при себе имеешь, и тот – тоже на коне… И вот я думаю: что делать лорденышу среди крестьянской ватаги?

– М-ммм… – простонал Джо. – Сначала помоги, а потом рассуждай. Болит – мочи нет!

– Нет, дружище, прости. Если бы у капрала Билли или сержанта Доджа, или Бродяги, или даже Салема разболелся зуб – я бы со всей душою. Приложил травку от боли, спилил бы гниль, замазал растворчиком, надел короночку, а если пришлось бы, то и новый зуб поставил… Но тебе, лорденыш, я не верю. Поищи другого лекаря.

Северная птица – 2

Фаунтерра

Снежинки танцевали в воздухе…

Иона всегда питала презрение к банальным фразам. Банальности отвратительно грубы и ничего не выражают, кроме дешевого желания порисоваться. Как именно танцуют снежинки? Кружатся ли хороводом веселой метелицы, а ты скачешь им навстречу на горячем коне, и мороз так сплавляется с жаром, что не различить их уже друг от друга, и чувствуешь одно – жизнь? Вальсируют ли нежно и до того бесшумно, что душа замирает в груди, и ты боишься скрипучим шагом либо неуклюжей мыслью разбить хрусталь тишины? Несутся ли к земле сквозь ночь, безвольно мечась, с унывным присвистом – звуком северной смерти?.. Да и где, чем кончается их полет? Сила банальности велит автору уложить их в белую перину зимы либо на волосы любимого, или на лица воинов, павших в бою, или – по контрасту – на лепестки цветов…

Снежинки ложатся на совершенно неподходящую для описаний местность: пустырь за кварталом медников. Груды мусора, нищенские хибары, чей-то сарайчик, чей-то огородик, собачья конура. Цепной пес, безудержно, до хрипа лающий на людей. А людей много – невзрачных и суетливых, с вилами, лопатами, топорами. Рубят и бросают в телеги смерзшийся мусор; рубят и бросают в телеги куски изгородей; рубят и бросают в телеги доски чьих-то сараев, нищенских лачуг. Бывшие хозяева лачуг и сараев, надвинув шапки на лоб, глядят на людей с топорами. Идет снег. Не танцует вовсе, просто идет – поскольку должен.

Однако снежинки ложатся, в числе прочего, и на волосы любимого человека, серебря их излишней сединой. Он ведет Иону под руку и показывает пустырь, будто предмет огромной своей гордости.