Кукла-талисман

Входим оба: нетерпеливый любовник и чуткий дознаватель. Ярче вспыхивает светильник на полу, возле ложа: настоящий или плод наваждения, не знаю. Огонёк дрожит, колышется за стенкой из рисовой бумаги. Слепит глаза. Вскидываем руку к лицу, но всё же успеваем увидеть: покрывало, которым застлано ложе, смято. На ложе — она. Верхнее кимоно распахнулось, из-под текучего закатного перламутра виднеются снега горных вершин, а под ними, в недрах гор, течёт алая горячая кровь. Пояс распустился…

Чёрные глаза на белом лице. В глазах — ожидание.

Шагаю ближе.

— Ты кто такой?!

Голос мужской, смутно знакомый. Оборачиваюсь. Светильник мешает, передо мной — тёмный силуэт, как на подсвеченном полотне в театре теней. Ты — тень! Ты — никто! Я порву тонкое полотно, сломаю глупую марионетку!

— Ослеп?! Не узнаёшь того, кто перед тобой? Я благородный самурай!

Кто я? Кто он?

Кто чья тень?

Я знаю, кто. Вижу из колодца. Лягушка зорче сокола.

— Нет в тебе благородства, наглец! Убирайся!

— Это ты говоришь мне?!

— Кому же ещё, охотник до чужих женщин?!

— Хочешь снова прогнать меня? Возможно ли быть таким жестоким?!

Настоящий театр, таким можно гордиться. Реплики, позы, страсти. Мы стремительно близимся к финалу. Стучат барабаны, поёт флейта. Сцена тонет в аромате хиганбаны, пропитывается им.

— Снова?! Что это значит?

— А ты не понимаешь? Не видишь глазами сердца?

— Прочь, безумец! Или я сам тебя вышвырну!

— Иди сюда. Попробуй.

Он только этого и ждёт.

Тень срывается с места, обретает плоть — добрых двадцать кан[17] разъярённой плоти! С рычанием мужчина, распалённый гневом и вожделением, бросается на врага. Как же это просто: шагнуть в сторону, уклониться, пнуть ребром деревянной сандалии в колено. Добавить? Можно и добавить: кулаком под дых. Когда согнётся — рукоятью плети в висок. И вот, как хорошо: никто больше не стоит между мною и ней!

Все силы уходят у меня на то, чтобы этого не сделать. Сил этих едва хватает.

Он с размаху налетает на меня. Мы рушимся на пол. Катаемся, вцепившись друг в друга. Рычим, брызжем слюной. Сжимаем друг друга в объятиях. Мы сплелись теснее, чем любовники на ложе страсти.

О да, страсть!

— Я убью тебя! Убью!

Закон будды Амиды? Фуккацу? Нет, он не помнит, забыл.

Переломать мерзавцу пальцы — вот они, только ухватить! Ткнуть в глаз. Двинуть локтем в скулу. Перехватить под челюсть и за затылок. Рывок, сладостный хруст ломающихся позвонков! Помню ли я про закон будды? Тоже забыл?!

…наваливается на меня.

Пальцы липкие, потные. Цепкие. Смыкаются на моём горле. «Задушить сильного и здорового человека, — сказал я Одзаки Хэруо, когда тот явился в управу с заявлением о фуккацу, — в особенности если он сопротивляется — дело нелёгкое, а главное, небыстрое». Такое ли нелёгкое? Такое ли небыстрое? Его глаза пылают от ненависти. Я смотрю в два адских колодца. Смотрю в упор. Во мне ненависти нет. Нет, я сказал!

Я не сопротивляюсь.

— Любимый…

Душит. Не слышит. Говорить всё труднее.

— Убей меня, любимый…

Невозможно говорить. Хриплю чудом, через силу:

— Смерть от тебя? Это счастье. Я продолжу жить в тебе…

Пальцы скользят. Ослабевают.

— Много было у нас по пути приютов, гостиниц…

— Кто ты? — ревёт он. — Кто?

Держит. Не отпускает. В голове всё плывёт. Но я не умолкаю:

— Где мы ночевали на ложе любви…

— Кто ты?!

— И негде сменить нам усталых коней!

— Да кто же ты?

Какой он тяжёлый! Меня обдаёт жарким дыханием. На лицо брызжет слюна. Кажется, что капли её кипят на моей коже.

— Ты не узнал меня, Янтарный? Кохэку, это же я, Имори…

— Имори?!

4 «Какие ваши доказательства?»

Он ел сегодня рыбу с маринованным дайконом. Пил саке. Я чую запах еды в дыхании актёра. Чую запах выпивки. Мы ели одно и то же. Моё дыхание пахнет тем же. Разве не смешно?

Совпадения — знаки, которые нам посылает судьба.

— Имори? Ты?

Одна его рука ещё держит меня за горло. Пальцы второй гладят меня по щеке.

— Имори? Не может быть…

Гладят, гладят. Какой он тяжёлый!

— Ты покинул город…

— Меня убили, — бормочу я. — Меня убили, иначе разве я ушёл бы от тебя?

— Имори, я не могу поверить…

— Вот этот убил, — я дёргаю подбородком, указывая на себя. Получается не очень, но Кохэку всё понимает правильно. — Она привела нас обоих, мы подрались… Я не заявил о фуккацу.

— Ты…

Он лежит на мне. Вздрагивает всем телом. Упёрся лбом в мой лоб. Я говорю ему прямо в полуоткрытый рот, в рот, пахнущий рыбой и редькой. Я словно передаю слова из уст в уста. Он должен присвоить их, эти слова, прожевать, проглотить.

Говорить тяжело. Впрочем, меня хотя бы не душат.

— Признаться, что я Кояма Имори? Опять стать отверженным? В новом теле со старой клеветой?! Нет, ни за что!

— С клеветой, — повторяет он. — Тебя оклеветали?

— Ты поверил лживой банщице. Прогнал меня. Все поверили, даже ты. Но я вернулся, Кохэку. Новое тело, новое имя. Новая судьба. Я пришёл к тебе в театр, боялся признаться…

— Я не узнал тебя. Я чуть не убил тебя.

— Не плачь, мой янтарь.

— Имори…

— Вор! Мерзавец!

Дикий, заполошный визг едва не обрушивает крышу на наши головы. Ввинчивается в уши, раздирает слух в клочья:

— Вор! Ты решил украсть моё имя?