Кукла-талисман

Впрочем, Грязный переулок, куда я пришёл после часа блужданий и сотни вопросов, заданных встречным, был настолько грязнее остальных, что своё название он заслужил честно. Пять домов, если считать из конца в конец, но клянусь, проще утонуть — или по меньшей мере, сломать ноги! — чем войти здесь и выйти там.

Мне повезло. Опрашивать местных жителей, выясняя, в каком доме живёт женщина по имени Нацуми, не понадобилось. Я её увидел и сразу понял: это она.

Пьянчужка Нацуми…

Забор вокруг её жилища представлял собой плетень из покосившихся бамбучин, вбитых в землю, и сухой лозы. Он сгнил и обрушился на треть, если не больше. Оставшиеся две трети стояли чудом, ничем другим это объяснить было нельзя. Сгнила треть стены дома — той, которую я видел. Другие стены я не видел, но, полагаю, их постигла та же участь. Сгнил тростник на крыше. Вокруг дыр торчали дыбом серые уродливые колтуны. Смотреть на дыры было неприятно, воображение сразу рисовало макушки запаршивевших, больных плешивцев. Сгнила и упала на землю узенькая веранда — такие ставят вокруг каждого дома, чтобы столбы веранды укрепляли строение. Дощатые куски, оставшиеся тут и там, торчали последними зубами в старушечьей челюсти. Встать на них рискнул бы только самоубийца.

Я представил, каково здесь жить, в особенности зимой, и содрогнулся. Дом покойной банщицы Юко, куда злой дух водил блудливых самураев, выглядел для гостей вполне пристойно. Для них и кладбище выглядело пристойно: как иначе, если тебе отвели глаза? Но даже в своём естественном состоянии заброшенный дом Юко считался бы княжеским дворцом перед этим убожеством.

Жилище? Руина.

Не лучше выглядела и хозяйка. Сперва я решил, что она толстая. Но быстро понял: нет, отёчная, опухшая. Глазки заплыли, превратились в едва различимые щёлочки. Под глазами — синюшные мешки. Всё лицо покрывала сеть морщинок: такие трещины бегут в летний зной по пересохшей глине. Закутанная в многослойное рваньё, которое с трудом можно было бы назвать одеждой, Нацуми расположилась на крыльце. Похоже, крыльцо было здесь единственным более или менее обустроенным местом вроде насеста: его чинили, подновляли, приколачивали свежие доски.

Рядом с Нацуми стояли две миски. В одной что-то горело, верней, тлело. Время от времени женщина протягивала к огню руки: грелась. Что в другой, я не знал. Но быстро понял, когда женщина отхлебнула из миски. Лицо Нацуми исказила ужасная гримаса: должно быть, это означало удовольствие. Ага, вон и жбан.

Ладно, хватит глазеть.

Я шагнул к плетню и остановился как вкопанный. В уши мне ударил собачий лай: злой, басовитый. Судя по звуку, собак было не две и не три — больше. Я завертел головой, озираясь. Стая? Бродячие псы? Нет, их не стали бы терпеть даже в Грязном переулке. Такие собаки опасны, днём они без колебаний могут загрызть и утащить ребёнка, а глухим вечером — и взрослого человека, если тот не успеет шмыгнуть в укрытие. Здесь их давно пустили бы на похлёбку с имбирём и уксусом, поджарив печень на углях. Время от времени сёгун издавал милосердные указы, запрещающие уничтожать собак, хозяйских или бродячих, без разницы, но указ ведь в котёл не положишь, правда?

Лаяли за соседской оградой. В отличие от плетня Нацуми, дом соседа защищал настоящий добротный забор: выше моего роста, сбитый из прочных досок. Поверх забора виднелась крыша здания: целёхонькая, крытая бамбуковой черепицей. Я успокоился: если собаки соседские, они не вырвутся на свободу, не кинутся на меня. Вон, Нацуми тоже ничего не боится. Хотя она, кажется, вообще ничего в этой жизни не боится, кроме одного: вдруг в жбане закончится выпивка?

— Это вас зовут Нацуми?

Она смотрела прямо на меня. Молчала. Не думаю, что она меня видела.

— Вы позволите войти?

Молчание. Глоток из миски.

— Я Торюмон Рэйден, дознаватель службы Карпа-и-Дракона…

Не найдя признаков калитки, я шагнул в дыру посередине плетня. Оскальзываясь на подтаявшем снегу — ночью была метель, — прошёл мимо колодца, встал напротив крыльца. Нацуми с прежним равнодушием глядела на гостя. Женщина не моргала, глаза её неприятно блестели.

— Вашего сына зовут Иоши?

— Иоши…

Дрогнули, разлепились губы, все в едва заживших болячках:

— Иоши, мой мальчик… мой бедный сыночек…

Знает, уверился я, не имея к этому никаких оснований.

— Вам известно о его смерти?

— Моё дитя… он умер, мой мальчик, он погиб…

Слёзы потекли по лицу Нацуми:

— Его больше нет…

Слухи, да. Зимой ли, летом, в Акаяме слухи разлетаются роем мух, учуявших поживу. Кто-то успел сообщить матери, что её сын оставил мир живых. Кто-то видел, как жирный монах заманивает Иоши к себе, кто-то видел монаха, обезумевшего после фуккацу, когда тот бежал по улицам в нашу управу, вопя голосом двенадцатилетнего Иоши… Да мало ли что люди видели и слышали? Жалкой, ничем не подкреплённой догадки хватит, чтобы досужий болтун ринулся насладиться горем несчастной женщины, упрочив свою славу знатока новостей.