Куклолов

Орешета прищурил третий глаз. Я выпустил Кабалета, на автомате шагнул назад, споткнулся об стул и чуть не полетел. Вернулся, сжал зубы, взял из гнезда Изольду. Стараясь не встречаться с томным загадочным взглядом, внимательно осмотрел её. Потрогал ноги, руки. Пригладил волосы. Поднять юбку не посмел. Да и что она могла там прятать!

Дрожащими руками я положил Изольду обратно, убедив себя в том, что у неё-то точно нет ни третьего глаза, ни какого-то там лишнего живота. Тьфу. Дурацкий сон.

Уснуть снова я так и не смог. В шесть утра встал, привёл себя в порядок. Я не знал, во сколько встаёт Катя; решил подождать до последнего и постучать к ней. До последнего – в смысле, до того момента, как придёт крайняя минута выходить в школу. Надо же – мамы рядом нет; её вообще нет. А я до сих пор хожу в школу. Какая бы чепуха с тобой ни случилась, с утра ты всё равно идёшь в школу…

На миг захотелось плюнуть на всё, нажать delete и удалиться из жизни.

Я знаю, дурацкие мысли. Как-то я ездил на олимпиаду в Питер, продулся, ушёл гулять без ведома куратора и заблудился в переулках. В Москве, по сравнению с Крапивинском, очень, очень шумно. Я не расслышал телефон, когда мне звонил куратор и сокомандники. Но на мамин вызов у меня всегда стояла громогласная трель – с тех пор, как со мной случился тот мем, когда Атос, Арамис, Портос, тридцать пропущенных от мамы – попадос.

В общем, я взял трубку. Мама не ругалась, ничего такого, просто слушала. А я говорил что-то… что всё тлен, и я ничего не хочу.

– Ничего не надо! Ничего.

Повторял как попугай, повторял… И вдруг мама перебила:

– Слушай. Тебе семнадцать лет. А ты говоришь, ничего не хочешь. Вся жизнь перед тобой. Ты почти что в столице, ты можешь выбирать, что захочешь. А ты…

Это было всего несколько месяцев назад. Всего. Всего несколько месяцев назад.

Лицо мамы заслонило и Катю, и Изольду.

Я встал, ещё раз умылся и поехал в школу. Кате решил написать, как вылезу из автобуса.

* * *

Уроки тянулись тревожно и беспощадно медленно: Катя всё никак не читала сообщение, да и мысли об Изольде не отступали. Ощущение было, словно обидел кого-то близкого. Я кисло слушал, что вещала математичка. Она повышала и повышала голос, и, чтобы отвлечься от криков, я стал глазеть на улицу. Прямо под окнами класса росла берёза, и вскоре я затеял игру: щурился, наклонял голову так и эдак, чтобы ствол сошёлся с углом дома напротив. Периодически поглядывал в телефон; Катя всё не отвечала. Но время за игрой шло гораздо быстрей, я даже слегка взбодрился. Правда, за десять минут до звонка математичка мою игру спалила, гаркнула не вертеться, а потом и вовсе заставила идти к доске. Я чиркал мелом, считал что-то. Судя по тому, что класс притих и тоже принялся прилежно скрипеть ручками, – даже по делу. Потом оказалось, нет. Оказалось, я написал какую-то чушь, а математичка выжидала, выжидала, а потом как брякнет указкой о доску!

– Ничего им не надо. Ничего не надо! А то, что экзамены на носу, забыли? Сдадите – потом хоть как мюмзики в мове валяйтесь. А пока выучите в конце концов раскрытие модуля! Записываем! В десятый раз!

Я, не дослушав, отошёл от доски и сел на парту. Математичка сочла это за страшную грубость, и дело кончилось бы директором или кто знает, чем ещё, если бы в кабинет не заглянула Алла Геннадьевна, которая и отмазала меня от разгневанной царицы наук. Усадила на скамейку в пустынном коридоре.

– Ты чего? – спросила без наезда, без нотаций.

Я хмыкнул. А что было сказать?

– Олег?..

– Можно я пойду? Простите, пожалуйста. Пожалуйста, можно я пойду?

Голос противно зазвенел. Я сглотнул, стараясь взять себя в руки. Классная покачала головой.

– Иди. Олежка, мы все понимаем, как тебе сложно сейчас. И если ты попросишь помощи – мы постараемся помочь. Но так не будет продолжаться вечно, и, когда ты выйдешь из школы…

Она говорила что-то ещё, но я не слушал. Ровно, монотонно гудели за стенами кабинетов учительские голоса. Я сидел, глядя в пол, рассматривал шнурки, ногти, которые в последнее время обгрызал вместо того, чтобы стричь… Что-то щекотало подбородок; я думал, это воротник. Потом защекотало, защипало нос. Я смахнул слезинку, встал.

– Да. Я понял. Спасибо.

Прошёл по гулкому коридору, спустился в гардероб, забрал куртку. Спросил себя: сколько можно прогуливать? Махнул рукой и пошёл на улицу. Катя так и не ответила; больше того, даже не прочитала утреннее сообщение.

Автобуса долго не было; я замёрз и зашёл погреться в торговый центр. Всё вокруг было словно в тумане; расплывались огни. Меня занесло в магазин с сумками и кошельками. Прямо над кассой, на чёрной прямоугольной рамке, висели цветные бархатные мешки.

– Сколько? – хрипло спросил я. Даже не услышав суммы, достал тысячу. Оказалось, мало. Выложил вторую, велел: – Голубой.

Руки дрожали, но я всё равно аккуратно упаковал светло-голубой, с серебристой оторочкой мешочек в полиэтиленовый пакет и осторожно положил в рюкзак поверх пенала. Не хотелось, чтобы мешок помялся в дороге.