Куколка

Однако Хокнелл был не настолько фанатик, чтоб отказываться от установки шкафов и каминных полок в витиеватой резьбе, хоть и считал их изделием дьявола. Ему было недосуг до всего, что искажало основополагающие истины и пренебрегало элементарной несправедливостью жизни: красивые дома, наряды, экипажи и тысячи прочих вещей. Главной правдой была Христова истина, которую плотник воспринимал не законченным строением, но брошенным на задворках драгоценным пиломатериалом, коему он и ему подобные найдут достойное применение. В своих пророчествах Хокнелл использовал метафоры, весьма тяготевшие к сему образу: нынешний прогнивший дом вскоре рухнет, а под рукой отменный стройматериал. По сравнению с предреченьями зятя, по всему близко знакомого с апостолами и всякими персонажами Ветхого Завета, предсказания Хокнелла были просты. Как многие христиане до и после него, он не то чтобы крепко верил, но скорее надеялся на скорое пришествие Христа, или верил, что сие истина, ибо должно быть истиной.

Разумеется, сие должно быть истиной, ибо Евангелие легко счесть политической программой — ведь не зря ж средневековая церковь так долго оберегала его от вульгарных европейских языков. Если в глазах Христа все равны и каждому открыт доступ в Царствие Небесное, то почему же в человеческих глазах люди разномастны? Никакими богословскими увертками иль избирательным цитированием, оправдывающим кесарей нашего мира, сего не объяснить. Вдобавок плотник помнил о ремесле земного отца Иисуса, отчего едва не лопался от гордости, опасно приближаясь к греху тщеславия.

Попросту говоря, вспыльчивый и раздражительный, Хокнелл был неуступчив в том, что касалось его прав, как он их понимал. В частности, он считал, что обладает патриархальным правом распоряжаться жизнями дочерей и волен изгнать отъявленную греховодницу. Больше всего Ребекка страшилась его отклика на свое возвращение. Ей хватило смекалки сперва получить материнское прощение… вернее, получить надежду на прощение — мол, если не воспротивится отец. Мать собственноручно отвела ее к батюшке. В новостройке Хокнелл навешивал дверь — на карачках возился с петлями и проведал о визитерах, лишь когда Ребекка произнесла единственное слово: «Отец». Обернувшись, плотник одарил ее ужасным взглядом, словно увидал воплощение дьявола. Ребекка пала на колени, склонила голову. Взгляд Хокнелла остался прежним, но по лицу его пробежала чудная рябь, и оно покривилось, будто в муке. В следующую секунду Ребекка очутилась в его заскорузлых руках, их обоих накрыло волной рыданий, берущей начало в гораздо более древней человеческой традиции, нежели инакомыслие.

Впрочем, бурное проявление эмоций было неотъемлемой частью встречи хотя бы потому, что вступало в глубокое противоречие с поведением аристократов и обезьянничающего среднего класса, а позже поголовно всех англичан, настолько чуравшихся всяких естественных проявлений (какой другой язык говорит о приступе чувств?), что возник арсенал уловок — от напускного равнодушия до цинично вздернутой верхней губы, — дабы держать их в узде. Можно в психиатрических терминах рассуждать об истерическом восторге, рыданьях, бессмысленном «языкоговорении»^{144} и прочих дикостях тогдашнего раскольничества. Но лучше представить мир, где ощущение собственного «я» либо вовсе отсутствует, либо подавлено, где большинство обитателей подобны Джону Ли — скорее вымышленные персонажи, нежели свободные личности в нашем понимании сей характеристики.

Минуя троицу, мистер Аскью величаво выплывает в коридор… точнее, пыжится в претензии на величавость, коей в нем, росточком уступающем даже Уордли, столько же, сколько в петушке бентамке, что на гостиничном дворе прикидывается старым бойцовым петухом. Как бы то ни было, он не удостаивает взглядом визитеров, тем самым давая понять, что век бы их не видел. Секретарь жестом предлагает троице следовать за начальником и, сардонически усмехаясь, замыкает шествие.

Вереница под водительством мистера Аскью прибывает в комнату с видом на двор. Стряпчий проходит к окну и, заложив руки под фалды фрака, пялится в сгустившиеся сумерки. Явно удивленная визитом мрачной делегации, Ребекка поспешно встает с кровати. Никто не здоровается; пару секунд все скованы неловкостью, свойственной подобным ситуациям.

— Сестра, тебя насильно оставляют здесь на ночь.

— Я не против, брат Уордли.

— Сие незаконно. Обвинение не предъявлено.

— Я слушаюсь совести.

— Ты испросила совета Иисуса Христа?

— Говорит, надо остаться.

— Тебя не истязали, духовно иль телесно?

— Нет.

— Не пытались сломить твою веру?

— Нет.

— Так ли?

— Да.

— Не требовали определенных показаний, угрожая расправой?

— Нет.

— Ежели сей человек станет глумиться, всячески стараясь увести тебя от света, не бойся. Говори всю правду и только Христову истину.

— Говорила и впредь буду.

Уордли явно сбит с толку спокойствием узницы. Мистер Аскью все смотрит во двор; похоже, он прячет лицо.

— Ты уверена, что поступаешь угодно Христу?

— Вполне уверена, брат.

— Мы с тобою помолимся, сестра.

Аскью резко оборачивается: