Куколка

Бурдуа встал и прошел в спальню, унылую комнату с мебелью в строгом стиле из палисандрового дерева, едва вырисовывавшуюся на фоне темно-синих обоев. Остановившись перед зеркальным шкафом, он принялся рассматривать свою наружность. Сегодня был неудачный день вследствие недоразумений с желудком; под глазами темные круги, щеки опухли, нос расцвел… Недовольный результатами осмотра, Бурдуа оглянулся на стоявшую на камине фотографическую карточку, снятую четырнадцать лет назад, в Риме, его другом Бодуайе. На ней был изображен он, тогда тридцатитрехлетний Бурдуа, уже со склонностью к полноте, но свежий и жизнерадостный.

– Глупец! – обратился он к портрету, – ничем-то ты не умел пользоваться!

Он снова подошел к зеркалу, распахнул халат, но тотчас же опять запахнул его, возмущенный видом своей не художественной фигуры, с брюшком и в одном белье. Однако он попытался пробудить в себе энергию.

«Наружность ничего не значит. Разве Житрак красив? С голой головой, тощий, как старая кляча, истасканный… А Зон любит его! Ведь Зон и в голову не пришло, что мои года и моя фигура могут не понравиться Куколке; напротив, она даже сказал: «Ей именно такого и нужно!» И она безусловно права, черт возьми! В наше время сорок семь лет – да это сама молодость! В театрах только и видишь пятидесятилетних «соблазнителей»! А я еще здоров и силен, и не такой выдохшийся, как Житрак!»

Сбросив с себя халат и проделав несколько гимнастических упражнений, Бурдуа запустил руку в еще густые волосы. «И тут еще все в порядке», – подумал он и позвал Филомену, намереваясь приняться за свой туалет.

Теперь он чувствовал себя немного лучше; очевидно чай оказал свое благотворное действие.

На этот раз Бурдуа особенно тщательно занялся своим туалетом. Накануне, отыскивая причину успехов Житрака в любви, он заметил, как красиво были пострижены немного уцелевшие у него волосы; заметил его приглаженные усы с загнутыми вверх концами и выхоленные руки.

«Не могу же я представиться этой малютке с нечесаными волосами и такими лапами», – сказал он себе, а потом, одевшись, отправился побриться и подстричь волосы к своему парикмахеру.

– Волосы покороче… Затем расчешите мне усы и троньте их щипцами, Бенжамен. У меня усы, как у жандарма.

По окончании этих церемоний он с чувством удовлетворения увидел в зеркале помолодевшего Бурдуа.

Ему понравился выставленный в витрине бледно-лиловый галстук, и он купил его. Затем он приобрел себе пару светлых перчаток и спросил:

– Не знаете ли вы, где поблизости можно сделать хороший маникюр?

Не скрывая изумления, парикмахер отправился посоветоваться с патроном и минуты через три вернулся, протягивая Бурдуа карточку, гласившую: «Мадам Ламиро, массажистка, маникюр и педикюр, улица Далу, 28».

Госпожа Ламиро оказалась полной дамой в темно-коричневом костюме, с желтым лицом, как будто она только что перенесла желтуху, с очаровательными, словно выточенными из слоновой кости руками, которые могли служить ей прекрасной рекламой. Она также изумилась, когда Бурдуа попросил ее заняться его руками, и сказала только:

– Сию минуту, месье, – садитесь, пожалуйста!

Вернувшись с необходимыми принадлежностями, она принялась отделывать ногти бывшего контролера, изредка произнося лестные замечания в его адрес:

– Вот руки настоящей, правильной формы… Какие красивые пальцы!.. Вы совершенно правы, заботясь о своих руках!

Бурдуа с любопытством следил за-ее работой, любуясь ловкостью, с какой она удаляла кожицу, окружавшую ногти; он никогда не предполагал, что для приведения двух рук в приличный вид необходим целый арсенал стальных инструментов и щеток. Через три четверти часа усидчивой работы госпожа Ламиро объявила, что на этот раз все кончено, но что необходимо повторять ту же операцию, по крайней мере, раз в неделю. Для домашнего ухода за руками она предложила купить несессер со всеми принадлежностями; Бурдуа догадывался, что этот несессер уже много лет пролежал в магазине (красный бархат внутри его был потерт и даже поеден молью), однако купил его за пятнадцать франков шестьдесят сантимов и удалился.

В три часа он был дома и с удовольствием убедился, что Филомена не заметила перемены в его наружности. Проголодавшись, он велел подать себе второе яйцо всмятку, но на это раз запил его хорошим бордо. Чувствуя непривычное волнение он беспрестанно смотрел на часы, в ту же минуту забывая, который час.

«Надо быть спокойным, – говорил он себе. – Я выйду из дома четверть седьмого, а теперь пять минут пятого. У меня еще два часа свободного времени… Стоит ли волноваться из-за какой-то девчонки?»