Кукушкины слезы

Первую ночь она ночевала в лесу с какими-то людьми. Их, как и ее, война застала не дома, и теперь они спешили на родные подворья. На третьи сутки на какой-то полуразрушенной станции она обнаружила санитарный поезд с большими красными крестами на стенах и крышах вагонов. В голове состава опасливо попыхивал паровоз. Какой-то сердитый человек сказал ей, что эшелон через несколько минут отправляется. Она торопливо побежала вдоль поезда, спотыкаясь в темноте и падая, и у каждого встречного спрашивала, где найти начальника.

Им оказалась женщина-военврач. Она внимательно и нетерпеливо выслушала Надежду Павловну, взяла ее за голый локоток.

— У меня есть вакантная единица медсестры. Позавчера во время обстрела с воздуха погибла Надя, медсестра.

— И я Надя, — выпалила Надежда Павловна.

— Вот и решайтесь, долго раздумывать некогда, через минуту-две мы отправляемся. — Она посмотрела на часы, потом на Надю.

— А что решать? Решать нечего. Я еду.

— Вот и ладно. Будем знакомиться. Зоя Васильевна. А вас?

— Надежда Павловна.

— Прекрасно. Пошли.

Вагоны были набиты тяжелоранеными. В спертом воздухе стоял густой тяжелый дух, остро пахло карболкой, йодом. Зоя Васильевна провела Надю в свое купе, включила затемненный ночник на квадратном столике, сняла пилотку, грациозным женским движением поправила густые светлые волосы и сразу стала домашней.

— Садитесь, милая, устраивайтесь, сейчас я вас угощу, как говорят, чем бог послал. У меня муж военный — никаких вестей. Что с ним — не знаю. Может быть, уже погиб. И вообще, такое творится, уму непостижимо...

Санитарка принесла кипяток и галеты.

Измотанная дорогой и переживаниями последних дней, Надежда Павловна уснула, едва коснувшись подушки головой.

Зоя Васильевна перелистывала листы историй болезни, всматривалась в фотографии раненых, чутко прислушивалась к тяжелой, давящей ночной тишине: не слышно ли приближающегося гула, — и опять тревога за мужа сковывала сердце. Где он? Что с ним? Почему ни одной весточки?

А колеса монотонно выстукивали бесконечную дорожную песню, и до рассвета было еще далеко.

Глава восьмая

После двух недель в запасном полку Милюкин попал на фронт. Рота, в которую он прибыл с пополнением, стояла в деревне Россочихи. Потеряв в кровопролитных боях более половины личного состава, она была отведена с передовой на суточный отдых и пополнение. Командир роты лейтенант Пастухов, сухопарый и худолицый паренек лет девятнадцати, оглядев вновь прибывших, нахмурил вылинялые брови.

— Так воевать, говорите, прибыли?

— Повоюем, товарищ лейтенант, — бойко ответил за всех Милюкин. — Нам это дело привычное! Драться, то есть, я говорю...

— Так-так, на язык ты, вроде, бойкий. — Лейтенант опять придирчиво оглядел строй.

Пополнение состояло сплошь из узбеков, остроглазых низкорослых ребят, поголовно лысых. Лишь Милюкин стоял в строю, потряхивая золотистым чубом и скаля белоснежные зубы.

— Ты что у них вроде за переводчика? — обратился командир роты к Милюкину. — Как фамилия?

— Милюкин. Костя Милюкин.

— Почему не подстрижен?

— Чтобы демаскировки не было, товарищ лейтенант.

— Что за загадка?

— Дюже отсвечивает в окопе от лысин ихних сплошных. Старшина для разнообразия оставил на моей тыкве шевелюру.

— А ты шутник, Милюкин... — Лейтенант опять оглядел строй: — Кто понимает по-русски?

— Я понимай русский, товарищ лейтенант, — прямо глядя в глаза командиру, выпалил стройный, ловко сбитый узбек с красивым подвижным лицом и черными блестящими глазами. — Вы мне мал-мал говори, я ребятам сказать буду, я все понимай.

— Воевать умеете?

— Наш смелый ребят, хорошо воевать стану, трус нет, слабый нет, все сильный ребят, все джигит, только лысый. — Он сконфуженно провел ладонью по загорелой лысине. — Это болезнь у нас был, мы один кишлак все.

— Ладно. Назначаю тебя командиром отделения. Держись ближе к комвзвода. — Он огляделся, пожал острыми плечами, ремни хрустнули. — Командира взвода пока нет, убит утром. Жду, скоро командиры взводов должны приехать. Как фамилия-то?

— Адылбеков, товарищ лейтенант, Тимур.

— О, имя громкое. Получай, Тимур, боеприпасы и — отдыхать. Чуть свет — на передовую, в бой. Никому не отлучаться. Ясно? Разойдись!

На ночлег взвод разместился в пустом пятистенном доме, по-видимому, совсем недавно покинутом хозяевами. Но кисловато-стойкий дух заброшенности и запустения уже выпирал из пазов. Быстро сиротеет без человека человеческое жилье. В углу на лавке, под кухонным шкафчиком, стояла горкой невымытая посуда, на примусе — кастрюля с недоеденным борщом. В передней комнате на гвоздике висел сарафан, на полу валялась голубенькая косынка. Костя подошел к сарафану, понюхал, оскалился:

— Фу ты, девкой сдобной шибануло, аж голова закружилась. Тимур, иди понюхай, вкуснятина какая, — сунул он подол сарафана под нос узбеку и заржал.

Тимур вспыхнул. В черных глазах сверкнули острые лезвия.

— Людей беда гнал, большой несчастье у людей... Ай, нехорошо, друг, чужой горе смеяться.

— В яме сидят где-нибудь девки-то, хоронятся, потом цыганским обливаются. Пойдем пошарим, сгодятся кралюшки.