Куликовская битва. Сборник статей

Хотя имеющееся в построениях данного круга исследователей обращение к внутренним процессам тогдашней политической жизни феодальной Руси следует рассматривать как определенное достижение в изучении данной проблемы, предложенная ими общая трактовка не может нас в полной мере удовлетворить, и не только потому, что эта трактовка практически оказалась близкой к концепции особой важности ордыно-московских отношений в процессе становления Русского централизованного государства[445], но еще и потому, что она во многом упрощала развитие реальных отношений Орды с русскими землями в XIII–XV вв. Так, предложенная трактовка произвольно сужала реальные масштабы ордынской политики в Восточной Европе и, по существу, игнорировала меняющийся на протяжении указанного времени характер ордыно-русских отношений, не признавала, в частности, тесной зависимости внутриполитической жизни Ордынской державы и Руси с различной степенью их активности на международной арене в тот период.

Фиксируя наличие в дореволюционной отечественной историографии, а также в западной историографии последнего времени довольно тенденциозных, часто односторонних и в целом противоречивых трактовок ордыно-русских отношений XIII–XV вв., мы не можем не отметить значительного внимания к этой проблеме и советской историографии, не можем не констатировать появления ряда советских исследований по этой теме, в которых были предприняты попытки более глубокого раскрытия главных аспектов тогдашнего взаимодействия Ордынской державы и феодальной Руси, а вместе с тем и попытки более широкого учета как внутриполитического их развития, так и всего хода международной жизни данного региона в конце XIV в.

* * *

Отмечая сдвиги в нашей историографии, посвященной изучению ордыно-русских отношений в целом и рассмотрению одного из кульминационных моментов этих отношений — самой Куликовской битвы, мы все же должны констатировать наличие не изжитых еще разногласий между современными исследователями как в конкретно-исторической интерпретации этого события, так и в осмыслении его общего значения в восточноевропейском историческом процессе данного периода. В последнее время эти разногласия возникали главным образом на почве различного отношения к исторической достоверности главных историко-литературных памятников куликовской и послекуликовской поры.

Что касалось различного подхода исследователей к проблеме достоверности указанных памятников, то он обусловливался чаще всего той или иной их датировкой, определялся, в частности, тем обстоятельством, какой этап политической жизни феодальной Руси в послекуликовский период они считали наиболее вероятным временем возникновения указанных памятников.

Значительная часть исследователей утверждала, что главные историко-литературные памятники, так или иначе отражавшие воздействие Куликовской битвы на политические судьбы «Русской земли», возникли в ту эпоху исторического развития феодальной Руси, которая может считаться непосредственно послекуликовской, точнее говоря, в конце XIV в. или в самом начале XV в.[446]

Вслед за гипотезой А. А. Шахматова о появлении первых литературных рассказов о Кудиковской битве уже в 1381 г. названные историки не только доказывают возникновение самой «Задонщины» в 1381 г. (Ржига, Соловьев), «Сказания о Мамаевом побоище» на рубеже XIV–XV вв. (Дмитриев), но и устанавливают идейно-концепционную и хронологическую связь памятников собственно-куликовского цикла с такими произведениями послекуликовской поры, как вторая редакция «Жития митрополита Петра» (Дмитриев), «Слово о житии и преставлении великого князя Дмитрия Ивановича, царя русского» (Черепнин, Соловьев), «Список русских городов» (Тихомиров, Рыбаков, Черепнин). Так, отмечая органическую связь «Задонщины» со «Списком русских городов», Черепнин, например, подчеркивал, что «в сухом перечне населенных и укрепленных пунктов [присутствуют] те же большие идеи этнической общности различных ветвей теперь разобщенной, но когда-то единой древнерусской народности — идеи, которые в художественной форме нашли воплощение в «Задонщине»»[447].

Фиксируя проблемную взаимосвязь всех этих памятников, отмечая их почти одновременное появление вскоре после Куликовской битвы, названные авторы, естественно, видели в них отражение реальной исторической действительности (пусть осложненной некоторой тенденциозностью), усматривали в них наличие такой информации, которую нельзя было не считать в основном исторически достоверной (хотя бы потому, что в это время было еще много живых свидетелей событий 1380 г. и даже непосредственных участников сражения на Куликовом поле).