Куликовские притчи

— Садись в кресло, воробей, — кивает он на широкий чурбак, на котором обычно отдыхает по вечерам.

Своей парикмахерской в Ключевке нет, вот и приходят ребятишки к Коляде.

— Как огуречик стал! — говорит он какому-нибудь карапузу, с удовольствием оглядывая его круглую стриженую голову.

Для ребят он все делает с радостью. И с не меньшим удовольствием любит поговорить с ними.

— Двойки-то получаете небось? — строго спрашивает он.

— Бывает… — виновато признаются мальчишки.

— «Бывает». Надо, чтобы не бывало. Помню, однажды не выучил я урок по истории — про Куликовскую битву. Чего его, думаю, учить? Вот оно, Куликово поле! Не за тридевять земель, а в нашем же колхозе. А учительница на другой день возьми да и спроси меня. Хорошо, не растерялся: давай шпарить сказку, какую от бабушки слыхал. И так заговорил зубы учительнице, что она мне даже «отлично» в дневник записала.

— А что за сказка? — спрашивает из-за ребячьих голов писклявый бабий голос.

Коляда вскидывает густые брови, усмехается. Конечно же, это пришел Полдела! Его хлебом не корми — дай побаски послушать. Бросил сарай, который строит уже третий год, и пришел, уселся возле мальчишек. Ох и чудной мужик! Но в глубине души Коляде все-таки лестно, и он принимается рассказывать сказку.

— После битвы на Куликовом поле стали расходиться русские воины по домам. Кто побогаче был — на коне возвращался. А простой, неимущий люд пешком шел. Двенадцать израненных богатырей остановились во-он в том овраге, рядом с большаком, — Коляда показал рукой за старые ветлы. — Разбрелись они по оврагу, ищут воду, а вокруг ни капли. Тут, может, и померли бы все, да вот что вышло. Там, где капала их горячая кровь, вдруг пробились из земли двенадцать ключей с чистой водой. Напились богатыри той воды и снова силу в себе почувствовали. Омыли раны из светлых ключей — и раны их быстро зажили. Помогла им куликовская земля в живых остаться. И поселились они здесь навсегда. Избы построили, землю пахали, в дозоры ходили, чтобы незваных гостей басурманских встретить вовремя. А двенадцать ключей в овраге обнесли дубовыми срубами. Потому и деревня наша так называется — Большие Ключи, Ключевка.

Притихли мальчишки, слушают. Слушает и Полдела, время от времени облизывая кончиком языка толстые губы. Даже старый петух с общипанной шеей молча сидит на загородке и внимательно поглядывает на всех круглым глазом, похожим на черную горошину.

— А я ведь тоже воевал на Куликовом поле, — вспоминает Коляда, не прекращая стрекотать машинкой.

— С басурманами воевал? — вырвалось у кого-то из ребятишек.

— Да, мальчик, с басурманами. Только назывались они по-иному: фашисты. В сорок первом это было, осенью… На фронт я в восемнадцать лет ушел, но был таким тщедушным, что мне больше четырнадцати никто не давал. Товарищи жалели меня. Но война есть война, и раз ты солдат — делай свое дело.

Однажды оставили меня в засаде — следить за дорогой. Укрылся я под старой ветлой, в глубокой промоине. Часть корней у ветлы вымыло дождями, и они торчали из земли, словно длинные жилистые руки.

Сижу, жду… Луна взошла — огромная, красная. «Эх, — думаю, — не ко времени ты вылезла, голубушка. Плохо разведчикам в такую светлую ночь работать». Оглянулся назад — Куликов столб сверкает своей главой-шлемом, горит весь. Дня три по нему фашисты дальнобойными лупили от Епифани. Всю землю вокруг изрыли, а столб — вот он, стоит! Один наш старый разведчик, Парамонов, уверял меня, будто видел, как чугунный столб во время обстрела ходил по Куликову полю. Словно неведомая сила из-под земли его двигала. Прицелятся в него фашисты, жахнут, а столб в сторону отойдет. Так ничего с ним и не смогли поделать, хоть уйму снарядов потратили.

Сижу я так, размышляю над словами Парамонова, и вдруг — шмяк! — сверху на меня будто мешок с песком бросили. Я даже язык до крови прикусил: горячо так стало во рту, солоно. А мешок этот фашистом оказался. И откуда его принесло на мою голову, заблудился, что ли? Хвать он меня за горло и давай душить. Притиснул к земле так, что в ушах зазвенело. Я, понятное дело, вырваться норовлю, но где там! Силенок не хватает. И так мне обидно стало, что даже слезы брызнули. Отец, бывало, говаривал: умирай в поле, да не в яме. А я-то как раз в яме…

И вдруг, поверите ли, зашевелились корни у старой ветлы, сцапали сзади фашиста, оторвали от меня и бросили на дно промоины. Да так шмякнули, что он дух испустил.

На рассвете вернулись наши разведчики. «Как же, говорят, ты с ним справился, Коляда? Вон у него ряжка какая…» Я им рассказываю, как дело было — не верят. И только Парамонов сказал: «А чего вы удивляетесь? Разве может русская земля не помочь своему сыну-солдату? Да еще такому шкету, как наш Коляда!..»

Ребятишки даже сопеть старались потише — так внимательно слушали. Неожиданно из проулка выкатилась Брычка: круглая, румяная, засученные по локоть рукава в муке и тесте.

— Полдела-а! — громко, на всю улицу позвала она мужа. — Куда тебя черти унесли, опять небось варежку разинул — сказки слушаешь? Да провалиться бы тебе, такому лодырю!