Культовый Питер

Окружающие проявлялись как-то смутно. И первые мои ровесники почувствовались рядом только как спутники в совместных путешествиях по подвалам и чердакам, в освоении недостижимого прежде головокружительного пространства. Больше всего кружили голову собственные впечатления. Но было уже и ощущение надежного, верного, веселого человека рядом — лица и имени не запомнил, но чувство сохранил. Пройдя через солнечную пыль чердака, мы поднимались по деревянной лесенке-стремянке к круглому слуховому окну. И, слегка подтянувшись, съезжали животом по крыше, удерживаясь лишь над бездной, почти на самом краю. Балансируя, медленно поднимались. Ржавое кровельное железо гулко проседало под ногой. И первый осторожный шаг. Железо, освободившись от тяжести, выстреливало вверх, и по нему с тихим шуршанием стекал ручеек ржавой шелухи.

Что делают нынешние ребята без крыш? Как жалко мне их! И как мы упивались тогда своим всемогуществом, двумя шагами попадая с одной улицы на другую, видя совсем рядом — достать рукой! — купола всех соборов города, до которых в реальной земной жизни надо было долго идти и потом ползти — подниматься, а тут все они вблизи!

Помню поднимающуюся над крышей огромную стену из голого красного кирпича — опять граница недоступного мира! Но в самом низу ее было одно-единственное окно туда, в недостижимое пространство, загадочно озаренное красным закатным солнцем, — с каким волнением мы смотрели на вроде бы обычные дуршлаги и половники, висевшие там и ярко сверкающие! На ржавом подоконнике в длинном выцветшем, растрескавшемся деревянном ящике поднимал стрелы зеленый лук. Его можно было сорвать — но тронуть ту жизнь мы не решались. Мы затаив дыхание смотрели на нее, понимая, как шутит с нами она, вдруг притворяясь доступной.

Следующий кадр — я стою на высоком гребне крыши и вижу свою огромную тень на белом доме напротив. Я долго не решаюсь поднять руки, словно боясь, что огромная тень и не подумает вслед за мной, таким маленьким и жалким, тоже вздымать руки — зачем это ей? Наконец я решаюсь и поднимаю их, тень послушно вскидывает две огромные тени, и ощущение всемогущества пронзает меня! Я уже небрежно-лениво машу поднятыми руками — и огромный черный человек на большом расстоянии, за провалом бездны, рабски повторяет мои движения! Вдруг по тому дому стремительно мчится тень птицы и, пробив мою тень навылет, исчезает — а я теряю равновесие и чуть не падаю с крыши, словно меня прострелили. Как остра жизнь — и как сладко это почувствовать в самом ее начале! Я снова машу поднятыми руками — и огромная тень послушно повторяет мои движения. Я словно вспоминаю какое-то кино. Кто-то махал так, забравшись с боем на крепостную стену, — город взят! И тут же не без гордости понимаю, что не было такого кино, я его только что, впервые, вообразил и «снял»! Город взят!

Я все сильней чувствую, что мне нужны соучастники волнений — такие слова, как зрители и тем более читатели, еще не возникают тогда. Но что надо спуститься с крыши, поделиться волнением — это я чувствую. И сколько удивительного оказывается и вблизи от земли, а точней — от асфальта. И вот я впервые в жизни веду за собой толпу сверстников, утирая горячий, липкий пот, хотя прохладно и ветрено. Я понимаю в отчаянии, что погибну сейчас, зачем-то решившись — в первый раз! — обозначить свое присутствие в этом мире и показать посторонним чужим людям свое! Зачем я это делаю? Так тепло и уютно быть невидимым, никем! Никто не трогал тебя. И вдруг — вылез!

То мое заветное, первое, что я решился «опубликовать», показать всем, — два огромных, розовых, бородатых, мужиковатых атланта, подпирающих дряхлый балкон дома № 11 по нашему Саперному переулку. Атланты — почти близнецы. Но один стоит почему-то в зашнурованных ботинках, а другой — босой, с голыми пальцами. Как же объяснить всем, что это смешно, во всяком случае странно, об этом стоит задуматься, ну хотя бы посмотреть! И вот я веду вялую, ленивую толпу к этим вдруг ожившим атлантам, в странной надежде увлечь людей тем, что я сам еще не понимаю!