Под невскою водой статуи Летнего сада были в знаменитое наводнение 1927 года. Тогда всплывали деревянные плашки, которыми был замощен весь Невский, и потом их разыскивали по глухим дворам. Об этом мне рассказывал отец. Наводнение это было уже не столь разрушительным, как сто лет назад, в 1824-м, когда «все вокруг вдруг опустело — воды вдруг втекли в подземные подвалы, к решеткам хлынули каналы, и всплыл Петрополь, как тритон по пояс в воду погружен». Петр вопреки всем страхам построил город здесь — но природа тоже не думала сдаваться и показывала не раз, что «с божией стихией царям не совладать».
Ценил Летний сад и Пушкин — неслучайно он отправил своего героя Евгения Онегина гулять с гувернером в Летний сад, где гуляли многие отпрыски знатных семей. Сам поэт тоже очень любил Летний сад, называл его «своим огородом», ходил туда в халате и туфлях, работал, а потом спал. Когда здесь гулял поэт, сад, уничтоженный перед этим наводнением, был сделан уже по новой моде, как английский — торжество природы над человеком, как бы не парк, а лес — естественность его и свободное произрастание тоже были строго регламентированы, но не так заметно, как в старом, французском.
Не было поколения, которое не любило бы Летний сад! На гранитных тумбах, из которых растет, как великолепная живая изгородь, чугунная ограда, мы стояли мальчишками, содрогаясь вместе с оградой от мощной военной техники, идущей на праздничный парад на Дворцовую площадь. Ради нее мы и прорывались сюда через все препоны, через улицы, перегороженные, как это было принято на советских праздниках, рядами грузовиков.
Помню какую-то особую праздничную гулкость пустого в этот час Саперного переулка, и вдруг впрыгнувший в комнату рябой солнечный зайчик, мелькнувший по шкафу и специально замедлившийся на стене. Это друзья звали меня на рискованную первомайскую прогулку. Да, была жизнь!
Но больше я любил одинокие прогулки в этом саду. Помню, как волновали меня, школьника, прекрасные мраморные женщины, кто с обнаженной грудью, кто с коленом, стоящие вдоль аллеи высоких деревьев. Оказывается, так действовали они не только на меня: после установления их в Летнем саду разыгрался немалый скандал в чопорном светском обществе, требовавшем их удаления. Но статуи, слава богу, не сняли — хватило светскому обществу ума.
Помню посещение скромного домика Петра на краю сада, на берегу Фонтанки. Скромным он кажется после посещения Зимнего — но, когда мы пришли туда с отцом вскоре после войны из нашей коммуналки, скромным мне этот дом вовсе не показался. Я был, напротив, восхищен просторными комнатами с большими окнами, красивой мебелью и посудой. Особенно, помню, восхитил меня подъемник, подающий еду с кухни на первом этаже в столовую на втором.
Сейчас, говорят, собираются закрыть Летний сад и вырубить все безответственно выросшие за эти века огромные деревья, которых не было еще в том «регулярном саду на французский манер», устроенном тут Петром для своих ассамблей, и где деревья могли расти лишь в строгом порядке и только в кадках. Сделают? А мы, что ли, не гуляли тут, именно под высокими деревьями? История — это только Петр, а мы в ней не участвовали? Стоит ли поворачивать историю вспять, да еще за столь большие деньги, которые наверняка вложены в этот проект? Неужто в этот раз не хватит «светскому обществу» ума?
Летний сад за кормой. Под горбатый Прачечный мост утекает от Невы широкая, плавно изогнутая Фонтанка. Но мы плывем по Неве дальше. Вот этот шикарный особняк у Литейного моста занимала одна из ветвей могущественных Шереметевых. Потом здесь был Дом писателей, увы, сгоревший и восстановленный и захваченный уже не нами, увы! Уходим под Литейный мост. За Литейным мостом уже нашенская эпоха! Слева за Невой — плоская стекляшка Финляндского вокзала с гранитным Лениным на броневике перед фасадом, справа — мрачный гранитный параллелепипед Большого дома, работники которого со времен революции не столько поймали бандитов и диверсантов, сколько загубили своих.