Культура и империализм

Ирония состоит в том, что о чем бы Камю в своих романах или заметках ни писал, присутствие французов в Алжире излагается либо как внешний нарратив, сущность, не подвластная ни времени, ни интерпретации (как Жанин), либо как всего лишь такая история, которую стоило бы рассказать в качестве истории. (Насколько отличается от этого по подходу и тону «Социология Алжира» Пьера Бурдье, также вышедшая в свет в 1958 году, чей анализ опровергает бессодержательные формулировки Камю и прямо говорит о колониальной войне, возникшей в результате участия двух обществ в конфликте.) Черствость Камю объясняет бесцветность и отсутствие фона при изображении им фигуры убитого Мерсо араба, этим же объясняется ощущение опустошенности в Оране, что имплицитно выражает не столько смерти арабов (что, в конце концов, имеет лишь демографическое значение), но сознание французов.

Будет совершенно справедливым сказать, что нарративы Камю предъявляют суровые и онтологически значимые требования к географии Алжира. Для всякого, кто хотя бы поверхностно знаком с долгим французским колониальным предприятием, эти требования выглядят столь же нелепо аномальными, как и заявления в марте 1938 года французского министра Шотана (Chautemps) о том, что арабский язык был в Алжире «иностранным языком». Это касается не одного только Камю, хотя он и ввел их в оборот. Он наследует и некритически принимает их как убеждения, сформированные в длительной традиции колониальной литературы в Алжире, ныне уже позабытой или признанной его читателями и критиками, большинство из которых считает, что легче всего интерпретировать его творчество как исследование «ситуации человека» (human condition).

Прекрасный показатель того, сколь много предрассудков в отношении французских колоний и у читателя, и у критиков Камю, является в замечательном исследовании Мануэлы Семидей (Manuela Semidei) французских школьных учебников периода от начала Первой мировой и до окончания Второй мировой войн. Она показала устойчивый рост колониальной роли Франции после Первой мировой войны, «славные эпизоды» в ее истории в качестве «мировой державы», равно как и лирические описания колониальных успехов, достижение мира и процветания, создание школ и госпиталей для местного населения и т. д. И лишь мимоходом упоминается применение насилия, но и их искупает возвышенная конечная цель — искоренить рабство и деспотизм, установив вместо этого мир и процветание. Северная Африка занимает в исследовании видное место, но нигде нет никаких свидетельств, согласно Семидей, того, что колонии могли бы стать независимыми. Националистические движения 1930-х годов выглядят, скорее, как досадные «затруднения», нежели серьезный вызов.

Семидей отмечает, что эти межвоенные школьные учебники в выгодном свете представляют превосходное колониальное правление Франции в сравнении с таковым Британии, имея при этом в виду, что французские доминионы управляются без предрассудков и расизма, свойственных их британским аналогам. На протяжении 1930-х годов этот мотив бесконечно повторяется. Когда же встречаются упоминания случаев насилия в Алжире, например, о них речь идет в том духе, что, мол, французские силы были вынуждены, к большому сожалению, прибегнуть к таким неприятным мерам потому, что у туземцев «ardeur religieuse et par l'attrait du pillage» (религиозный пыл привел к насилию).* Теперь, однако, Алжир стал «новой Францией» — процветающей, с прекрасными школами, больницами и дорогами. Даже после обретения Алжиром независимости колониальная история Франции видится как по сути конструктивная, закладывающая основы для «братских» связей между нею и бывшими колониями.

Поскольку только одна из противоборствующих сторон оказывается приемлемой для французской аудитории, или же потому, что динамика насаждения колоний и сопротивления туземцев, к великому смущению, снижает привлекательность гуманизма основной европейской традиции — нет причин соглашаться с этим интерпретативным течением или принимать его конструкции и идеологические образы. Рискну утверждать, что именно потому, что наиболее известные художественные произведения Камю воплощают в себе французский дискурс в отношении Алжира, тот дискурс, который принадлежит языку французского имперского подхода и географической референции, его творчество тем самым представляет еще больший (а отнюдь не меньший) интерес. Прозрачный стиль, мучительные моральные дилеммы, душераздирающие личные судьбы персонажей, раскрываемые с такой тонкостью и дозированной иронией, — все это с проду-

* Semidei. De L’Empire à la decolonisation. P. 75.

манной четкостью и примечательным отсутствием раскаяния или сострадания приближает и оживляет историю французского владычества в Алжире.