Культура и империализм

Никакое видение, как и никакая социальная система, не обладают полнотой власти над своей областью. При изучении культурных текстов, которые счастливо сосуществовали с глобальными предприятиями европейской и американской империй или оказывали им поддержку, никто не осуждает их огульно и не пытается утверждать, что они теряют как произведения искусства, коль скоро так или иначе связаны с империалистическим предприятием. Здесь я говорю о воле к заморским доминионам, по большей части не встречающей оппозиции и сопротивления, а не о таковой воле, вовсе не встречающей оппозиции. Удивительно, что к концу XIX века колониальное лобби, например в Европе, могло либо интригами, либо за счет народной поддержки втравливать нацию в еще более жестокую схватку за землю и туземцев во славу империи, притом что внутри стран так мало делалось для того, чтобы остановить или сдержать этот процесс. Однако сопротивление существует всегда, пусть даже и неэффективное. Империализм — это не только отношение доминирования, но также и специфическая идеология экспансии. Как Сили, к чести его, признавал, экспансия — это нечто большее, чем просто склонность, «это совершенно очевидно великий факт современной английской истории».* Адмирал Мэхэн (Mahan) в Соединенных Штатах и Леруа-Белью во Франции выражали аналогичные претензии. Экспансия может происходить с поразительными результатами только лишь потому, что у Европы и Америки была сила — военная сила, экономическая, политическая и культурная, — достаточная для выполнения этой задачи.

Коль скоро мы принимаем базовый факт контроля Европы и Запада не-западным миром как факт — факт неизбежный, то достаточно часто происходят сложные и, я бы добавил, антиномичные культурные дискуссии. Нельзя сказать, чтобы это сразу же нарушило чувство суверенной стабильности и необратимости присутствия, но оно привело к появлению в западном обществе исключительно важного вида культурной практики, которое сыграло интересную роль в развитии антиимпериалистического сопротивления в колониях.

Читатели работы Альберта О. Хиршмана (Albert О. Hirschman) «Страсти и интересы» непременно

* Seeley. Expansion of England. P. 16.

вспомнят, как он описывает интеллектуальные дебаты, сопровождавшие европейскую экономическую экспансию: они исходят из аргумента (и затем консолидируются), что человеческие страсти в качестве метода управления миром должны уступить место интересам. Впоследствии этот аргумент с триумфом одержал победу, но к концу XVIII века он стал перспективной целью для тех романтиков, кто видел в интересоцентричном мире символ тупой, скучной и эгоистичной ситуации, унаследованной от прежних поколений.*

Позвольте мне распространить метод Хиршмана на вопрос об империализме. К концу XIX века английская империя неоспоримо господствовала в мире, и культурный аргумент в пользу империи работал в полной мере. Империя была реальностью в конце концов и, как сообщает Сили своей аудитории, «мы в Европе ... в большой степени согласны, что сокровище истины, составляющее ядро западной цивилизации, несоизмеримо важнее не только брахманского мистицизма, с которым ей пришлось состязаться, но даже и римского просвещения, которое старая Империя передала по наследству нациям Европы».**

В центре этого поразительного по своей самоуверенности заявления стоят две упрямые реалии, которые Сили искусно объединяет и так же отвергает: одна — это соперничество с туземцами (сам брахманский мистицизм), и второй — это существование других империй, как в прошлом, так и в настоящем. В обоих случаях Сили иносказательно фиксирует парадоксальные последствия триумфа империализма и затем переходит к другим вопро-

* Hirschman Albert О. The Passions and the Interests: Political Arguments for Capitalism Before Its Triumph. Princeton: Princeton University Press, 1977. P. 132—133.

** Seeley. Expansion of England. P. 193.

сам. Коль скоро империализм как доктрина интересов превратился в сфере политических идей по поводу мировой судьбы Европы в устоявшуюся норму, то, по иронии судьбы, привлекательность его оппонентов, непримиримость подчиненных классов, сопротивление его необоримой силе стало еще более сильным и отчетливым. Сили говорит об этом как реалист, а не как поэт, который мог бы попытаться представить первое как благородное или романтическое деяние, а второе — как подлого и неистребимого противника. Равно как не пытается он и подвергнуть ревизии отчет в стиле Гобсона (чья книга об империализме выступает в данном случае как двойник-соперник).