Культура Возрождения в Италии

Несколько побочных разновидностей помрачения, а именно пиромантию, хиромантию[1108] и пр., до некоторой степени набравших силу лишь с закатом веры в заклинание и астрологию, мы должны здесь целиком обойти молчанием, и даже сама физиогномика оказывается далеко не столь интересной, как склонны мы обычно предполагать при упоминании этого названия. Именно она является не в качестве сестры и товарки изобразительного искусства и практической психологии, но в основном — как новая разновидность фаталистического помрачения, как явная соперница звездознатства, чем она скорее всего и являлась уже у арабов. Так, например, Бартоломмео Кокле[1109], составитель учебника по физиогномике, называвший себя метопоскопом{548}, наука которого, по выражению Джовио, уже выглядела как одно из наиболее выдающихся свободных искусств, не удовлетворялся тем, чтобы давать прорицания умнейшим людям, ежедневно обращавшимся к нему за советом, но еще и составил в высшей степени сомнительный «Указатель тех, кому предстоят различные жизненные опасности». Джовио, хотя он и состарился в среде римского просвещения (in hac luce romana!), тем не менее находит, что содержащиеся здесь пророчества оправдываются как нельзя более часто[1110]. Разумеется, в связи с этим нам приходится узнать и то, как люди, затронутые этими и подобными предсказаниями, мстили пророкам. Так, Джованни Бентивольо приказал пять раз стукнуть о стену подвешенного на привязанном к высокой винтовой лестнице канате Лукаса Гаурика, потому что Лукас предсказал ему[1111] утрату власти. Эрмес Бентивольо прислал Кокле убийцу, потому что несчастный метопоскоп, хотя и против воли, предсказал ему, что он, будучи изгнанником, падет в битве. Как кажется, убийца, пока умиравший был еще жив, над ним издевался: Кокле, мол, сам же ему предсказал, что вскоре он совершит постыдное убийство! Совершенно аналогичный достойный жалости конец ждал возродителя хиромантии, Антиоко Тиберто из Чезены[1112], — от Пандольфо Малатесты из Римини, которому он предсказал нечто наиболее неприятное из всего, что способен себе вообразить тиран: смерть в изгнании и крайнюю нищету. Тиберто был большого ума человек: о нем существовало мнение, что он в меньшей степени дает свои советы на основании методов хиромантии, нежели в соответствии со своим проницательным знанием людей. За высокую образованность его высоко ценили даже те ученые, которые ни во что не ставили его пророчества[1113].

Наконец, алхимия, которая впервые упоминается в античности лишь очень поздно, при Диоклетиане, играет во время расцвета Возрождения лишь служебную роль[1114]. Этой болезнью Италия также переболела раньше, в XIV в., когда Петрарка в своей полемике против нее признает: попытки изготавливать золото являются здесь распространенным обычаем[1115]. С того времени тот особый сорт веры, преданности и уединения, которых требуют занятия алхимией, становился в Италии явлением все более редким, в то время как итальянские и прочие ее адепты на Севере лишь тогда начали по-настоящему эксплуатировать видных людей[1116]. Уже при Льве X те немногие люди[1117], которые все еще продолжали ей предаваться, назывались у итальянцев «мечтателями» (ingenia curiosa), и Аврелио Авгурелли{549}, который самому Льву, большому золотоненавистнику{550}, посвятил дидактическое стихотворение об изготовлении золота, получил в качестве ответного дара роскошный, однако пустой кошель. Мистическое учение посвященных, разыскивавших помимо золота еще и всеосчастливливавший философский камень, есть целиком и полностью плод Севера, расцветший буйным цветом из теорий Парацельса{551} и др.

Как с этим суеверием, так и с античным способом мышления вообще тесно связан подрыв веры в бессмертие. Однако и помимо того данный вопрос стоит с развитием современного духа как таковым еще во многих других, более глубоких взаимоотношениях.

Важным источником всех сомнений в бессмертии было поначалу желание не быть более ничем внутренне обязанным ненавистной церкви в том ее виде, какой она была. Мы видели, что людей, думавших так, церковь называла эпикурейцами (с. 335 сл.). Перед лицом смерти многие могли снова потянуться к таинствам, однако бесчисленное множество людей, во всяком случае в самые деятельные годы их жизни, жило и действовало исходя из предпосылки неверия в бессмертие. То, что у многих с этим должно было быть связано также и общее неверие, очевидно само по себе, но также всесторонне засвидетельствовано исторически. Это те люди, о которых Ариосто говорит: их вера не простирается выше крыши[1118]. В Италии, особенно во Флоренции, человек поначалу мог жить, будучи заведомо неверующим, если только не проявлял по отношению к церкви открытой враждебности. Например, исповедник, который должен готовить к смерти политического преступника, для начала у него осведомляется, верит ли он. «Ибо прошел ложный слух, что у него нет веры»[1119].