Культура Возрождения в Италии

Наряду с такими попытками обеспечить себе славу внешними средствами в некоторых случаях завеса поднимается и перед нами предстает в пугающе откровенном выражении огромное честолюбие и жажда величия, не зависящие ни от предмета, ни от успеха. Так, Макиавелли в предисловии к «Истории Флоренции» порицает своих предшественников (Леонардо Аретино, Поджо) за их слишком тактичное умолчание о деятельности городских партий. «Они очень ошибались и доказали, что мало знают, каково честолюбие людей и их жажда бессмертия своего имени. Сколь многие, неспособные выделяться похвальными поступками, стремились к этому посредством поступков позорных! Названные писатели не принимали во внимание, что поступки, обладающие величием, свойственным действиям правителей и государств, всегда приносят скорее славу, чем порицание, какими бы они ни были и каким бы ни был их результат»[317]. Описывая поражающие и ужасные поступки, мудрые историки указывают на то, что их причиной служило жгучее желание совершить что-либо великое и значительное.

Здесь открывается не просто искажение обычного тщеславия, а нечто действительно демоническое, т. е. отсутствие свободы в принятии решения, связанное с применением крайних мер и с равнодушием к результату как таковому. Макиавелли именно так и воспринимает характер Стефано Поркари[318]; примерно то же сказано об убийцах Галеаццо Мария Сфорца в источниках; убийство герцога Флоренции Алессандро (1537 г.) даже Варки (в пятой книге) приписывает жажде славы совершившего его Лоренцино Медичи. Еще значительно сильнее подчеркивает этот мотив Паоло Джовио[319]: Лоренцино, опозоренный памфлетом Мольсы{195} за порчу античных статуй в Риме, размышляет о поступке, «новизна» которого заставит забыть о прежнем позоре, и убивает своего родственника и князя. — Таковы подлинные черты этой эпохи взбудораженных, но уже близких к отчаянию сил и страстей, напоминающей время Филиппа Македонского, когда был сожжен храм в Эфесе.

* * *

Коррективом не только славы и возникшей жажды славы, но и большего развития индивидуализма вообще служит насмешка и ирония, по возможности в победоносной форме остроты. Мы узнаем из источников, как в средние века вражеские армии, враждующие князья и властители доводят друг друга символическими насмешками до крайнего раздражения или как на побежденную сторону возлагается высший символический позор. Наряду с этим, в теологических спорах под влиянием античной риторики и эпистолографии острота становится оружием, и в провансальской поэзии развивается особая разновидность насмешливых песен, тон которых не чужд и миннезингерам, о чем свидетельствуют их политические стихи[320]. Однако самостоятельным элементом жизни насмешка могла стать лишь тогда, когда появился развитый индивид, ее постоянная жертва, со своими притязаниями.

Тогда насмешка не ограничивается словом и пером, она становится реальной: она проявляется в шутках и проказах, так называемых burle (шутки) и beffe (насмешки), которые составляют основное содержание многих сборников новелл.

В появившихся, вероятно, к концу XIII в. «Ста старых новеллах» еще нет острот, порождений контраста, и burla[321]; их цель — только передать в простом и красивом изложении мудрые речи и полные смысла истории и басни. Но если что-либо доказывает раннее происхождение этого сборника, то именно отсутствие иронии. Ибо вместе с XIV в. появляется «Божественная комедия» Данте, который по выражению презрения значительно превосходит всех поэтов мира и по одной только великой жанровой картине обманщиков в аду[322] может быть назван высоким мастером комического изображения. Петрарка положил начало[323] изданию сборников иронических рассказов в манере Плутарха (Апофтегмата — Сентенции и др.).

Убедительную подборку того, что в течение этого века получило во Флоренции ироническое выражение, дает в своих новеллах Франко Саккетти{196}. Это, собственно, не рассказы, а ответы, данные в соответствующих обстоятельствах, ужасающие наивности, высказываемые юродивыми, придворными шутами, беспутными женщинами; комизм заключается в вопиющей противоположности этих истинных или мнимых проявлений наивности к отношениям в свете и к обычной моральности; все ставится с ног на голову. Используются все средства изображения, например, подражание некоторым верхнеитальянским диалектам. Часто вместо остроты выступает явная наглая дерзость; грубый обман, богохульство и непристойность; некоторые шутки кондотьеров[324] можно причислить к самому грубому и злому из всего, что вообще когда-либо было написано. Некоторые burla очень смешны, другие же должны служить мнимым доказательством своего превосходства, торжества над другими. Что рассматривалось как победа той или иной стороны, как часто жертве осмеяния удавалось ответным ударом привлечь смеющихся на свою сторону, мы не знаем; во всем этом было много зловредности, бессердечной и пустой, что часто делало жизнь во Флоренции очень неприятной[325].