Культурные истоки французской революции

Масонство привлекает французов XVIII века, находящихся на перепутье противоположных тенденций в обществе, прежде всего своим критическим отношением к действительности. Масонское общество, заявляющее, что им управляет мораль и руководит свобода совести, возводит себя тем самым в ранг судьи в вопросах, касающихся государственных интересов. Отрезанные от общества тайной, которую обязаны хранить все братья, провозглашающие неукоснительную политическую лояльность, масонские ложи, однако, подрывают королевский строй — ведь они предлагают новую систему ценностей, которая основана на этическом подходе, а это неизбежно означает приговор принципам абсолютизма. Прежнее различие между индивидуальным сознанием и государственной властью, таким образом, обернулось против намерения, которое его установило: «По видимости не затрагивая государство, буржуа создают в потаенных глубинах этого государства, в масонских ложах, место, где под покровом тайны осуществляется гражданская свобода. Тайная свобода становится тайной свободы»{272}. Действия государя, принципы его правления, государственные интересы измеряются, таким образом, аршином морали, которая, хотя и сформировалась вне общества, вдали от него, не перестает от этого быть «политическим сознанием». Вероятно, это новое соотношение между моралью и политикой больше способствовало возвышению масонского ордена, тайного и при этом критически воспринимающего действительность, чем появление современного, демократического понимания равенства _в духе Революции.

Эта политизация на холостом ходу, связанная с осознанием того, что этические требования, которые руководят масонством, расходятся с особыми, не преследующими никакой моральной цели принципами, которые руководят поведением властей, пересекается с политизацией, опирающейся на культурную практику, которая избавилась от опеки государства еще в начале XVIII века. Благодаря образованию публики, суждения которой далеко не всегда совпадают с суждениями академических авторитетов и меценатов королевского происхождения, благодаря появлению рынка культурной продукции, который обеспечивает независимость (по крайней мере, частичную) ее производителям, благодаря распространению знаний, которое дает возможность расширить хождение печатного слова, у людей появилась привычка мыслить свободно и ко всему подходить критически. Новая политическая культура, рождающаяся после 1750 года, — прямая наследница этих перемен: с ней на смену диктату власти, принимавшей решения втайне и требовавшей беспрекословного подчинения, приходит публичное высказывание частных мнений и желание обсуждать без помех все существующие установления. Так создается публика, обладающая большей властью, чем сам государь, и заставляющая его считаться с ее мнением, которое становится общественным мнением{273}.

Создание этого нового общественного пространства, однако, не означает, что во всех слоях общества связь между обыденной жизнью и «государственными делами» осуществляется одинаково. Понятие политики при Старом порядке столь же неоднозначно, сколь и в XX веке. В самом деле, все определяют ее по-разному: одни включают ее в категорию рационального, наряду с критическим суждением и публичным спором, другие приписывают ей жесткие формальности, роднящие ее с судопроизводством, третьи говорят о ней старинным языком, полным предвестий и тонких намеков. Эти различные «способы производства мнений»{274}, которые было бы опрометчиво характеризовать в строго социологических терминах, прямолинейно противопоставляя политику образованных людей народной политике, связаны с различными способами образования того, что мыслится как политическое. Новое поле дискурса, которое появляется в середине XVIII века, очерчивая пространство для высказываний и действий всех своих противников, не исключает существование других «политических» культур, которые не обязательно мыслят себя таковыми и по-иному сочетают повседневные заботы с отношением к государственной власти.