Культурология. Дайджест №3 / 2015

Превосходство знаков искусства над всеми остальными знаками состоит в том, что знаки искусства нематериальны, тогда как все другие знаки материальны. Сущность, или Идея, представляет собой единство знака и смысла. Именно такой она «открывается в произведении искусства» (с. 67). Словом, искусство идеально, и в этом состоит его превосходство над жизнью, которая всегда материальна. Что же касается бессмертия, то «единственный шанс его обрести эстетический» (с. 70). Сущность воплощается в живописи, литературе, музыке как цвет, слово и звук. Сущность есть стиль произведения искусства, ибо «сущность всегда художественна» (с. 77). По дороге сущностей человечество ведет память, хотя ее роль, по мнению Ж. Делёза, вторична, тем более что при обучении искусству память только «пробуждает смутные воспоминания» (с. 93). Сущность в любви есть явление серийное, ибо любовь повторяется. Так, в романе Пруста герой увлекается и Жильбертой, и герцогиней Германской, и Альбертиной. Время также имеет большое значение в романе Марселя Пруста, поскольку «любая истина – это истина времени» (с. 122). Жиль Делёз полагает, что эпопея Пруста имеет глубокий философский смысл, ибо в ней речь постоянно идет о поисках истины.

Над романом «A la recherch'e du temps perdu» Марсель Пруст работал всю жизнь. Начал его писать в 1909 г., а первые четыре книги вышли в свет при его жизни. Роман состоит из семи книг (некоторые из них двухтомные). В 1922 г. Марсель Пруст умер от воспаления легких. В 1923–1927 гг. брат писателя Роберт опубликовал три последние книги цикла: «Пленница», «Беглянка», «Обретенное время». Известно, что эпопея М. Пруста оказала большое влияние на художественную литературу Европы ХХ в.

И.Л. Галинская

Хлебников – стихия и мера 11

Петр Матывецкий

Поэзия Хлебникова стихийная и одновременно рафинированная, необыкновенно спонтанная – и искусная. Это позволяет ей создать из творческого хаоса такой порядок, который не убивает силу стихии и, изобилуя пейзажами, предметами, явлениями, божественными и человеческими существами, утопиями и жестокостями истории, не подавляет стремления к необъятному. Хлебников принадлежит к числу тех немногих поэтов, которые приравнивали свое произведение к целому миру и чувствовали ритмы этого целого, его внутренние формы, дробления, соединения, потоки материи и энергии.

Эта поэзия – не категорическая форма выражения мира, заключающая в себе мир! Она с помощью языковых средств участвует в мире, ищет самое себя как пятую стихию между четырех: между огнем разума, небом идеальности, волнующимся океаном времени и вещественной землей. И обнаруживается среди них с невероятной точностью благодаря спонтанной, мгновенной реакции на окружающий мир, на всякий раз новые соотношения мировых стихий. Это не столько чувственная поэзия, сколько поэзия, сама ставшая чувственностью. Ее сверхчувствительность утонченна, так как проявляется в сложных взаимоотношениях, в которых она состоит не только с элементами природы, но и с принципами культуры. Хлебников использует полный концерт поэтических средств, речевых стилей, жанров, выдерживая при этом различные дистанции: от явного отождествления с выражаемыми переживаниями и взглядами вплоть до иронии и сарказма. А поэтические средства порождаются интуицией и антропологическими знаниями, собранными из всей истории мировых культур – от доисторического периода до ХХ в.

Особую достоверность придает этой поэзии ее глубокая связь с некими свойствами, характерными только для русского языка. Никто так глубоко и красиво не писал об этих особенностях, как Збигнев Беньковский:

«Вечер с поэзией Хлебникова, Ходасевича, Цветаевой, Пастернака. Этот язык творит чудеса. Кажется, достаточно его одного, самого по себе, чтобы без всякой фантазии из самого языка могла родиться готовая, законченная поэзия. Все эти так называемые естественные его черты (увиденные с позиции другого языка), такие как неточность, патетичность, многословность, бесследно исчезают. Чуточка “чего-то” – и он становится неслыханно искусным инструментом. Слова означают самое красоту. Они уже не знак, не символ чего-то, скрытого за ними (как в польской или французской поэзии), но полная, самодостаточная ценность. Слова это не имя для мира, это сам мир. Слушая эти стихи, я чувствовал, что вступаю в мир, до этого совершенно мне недоступный, мир какой-то поэзио-музыки, где интонация, сам подъем голоса или пауза имеют точный, конкретный смысл, означают новую, неизвестную мне вещь, мысль, чувство