Культуры городов

Беньямин не пишет о торговых улицах своего района. Все его воспоминания о Берлине относятся к центральной части с его кафе и апартаментами. С самого детства он был настоящим фланером – надменным, но ценящим новинки, деньги и дизайнерские марки:

В те далекие годы я познавал «город» только как театр покупок. Тогда я начал понимать, как деньги моего отца способны проложить нам путь меж прилавков, продавцов и зеркал, и оценивающие глаза нашей матери, чья муфта лежала на прилавке. В унижении «нового костюмчика» стояли мы посреди зала, и руки торчали из рукавов, как грязные ярлыки, и только в кондитерской мы снова могли воспрянуть духом, чувствуя, что неискренние восторги, унижавшие нашу маму перед лицом таких идолов, как Mannheimer, Herzog & Israel, Gerson, Adam, Esders & Madler, Emma Bette, Bud & Lachmann, наконец остались позади. Не пещерами с нужными товарами был для нас «город», но непроходимой горной грядой (Беньямин 2005, 193).

У Казина торговая улица Браунсвилля – это скудно представленный ширпотреб и связанные с ним ассоциации вторичности и жизненного фиаско. В его воспоминаниях о торговой улице сквозит страх – страх не иметь возможности вырваться из этого во всех смыслах пограничного существования:

Не успеваю я выйти из метро, как знакомое с раннего детства ощущение безысходности ошпаривает лицо, словно паром. …Оно зависает над жилищами негров в закоулках плохо освещенной улицы, где порванный холст с именами парней, отправившихся на войну, трепыхается на ветру. Стоячие колодцы конфетных лавок и бильярдных, фонари, горящие в сумерках над овощными лотками и тележками, сверкающие неоном витрины винных магазинов, горки халвы и шоколадных трюфелей в окнах конфетных лавок рядом с газетным ларьком, пыльные аптеки, где бутылочки с подкрашенной голубым и розовым водой по-прежнему покачиваются на цепочках, а рядом вывеска, сообщающая каждому, кто идет по Рокэвэй-авеню, что в магазине мистера А. есть штаны под пиджак любого цвета (Kazin 1951, 6).

Здесь видны и первые намеки на послевоенные изменения в расовом составе. Безысходность, упадочность собственного класса Казин проецирует, кроме прочего, на первых чернокожих, перебравшихся в самые заброшенные жилища. Но Казина мало что привлекает и еще меньше радует в облике обычных магазинов и их еврейских владельцев.

В то же время Кейт Саймон, которая со своими родителями – польскими евреями – поселилась в рабочих кварталах Бронкса примерно в то же время, после Первой мировой войны, вспоминает торговые улицы с удовольствием, которое давало ей очарование – осмелюсь сказать – домашнего хозяйства, связанное с ролью женщины-хозяйки.