Кунашир. Дневник научного сотрудника заповедника. Лесной следователь

Я потрошу рыбу дальше, а голова думает, сама по себе: «Скат мальков горбуши и кеты проходит, примерно с середины марта до середины мая. Около двух месяцев. Сейчас, у меня получилось среднеарифметическое количество мальков в желудке одной кунджины – восемьдесят мальков. Хотя рыба питается весь день – мы допустим, что желудок у кунджи полный – утром и вечером. Значит, сто шестьдесят мальков в сутки. За два месяца… примерно, девять с половиной тысяч мальков. Капец!».

– Одна кунджа, за сезон весеннего ската, съедает девять с половиной тысяч мальков горбуши и кеты! – взвиваюсь я, наконец, осознав масштабы проблемы, – Блин! Да она – просто, золотая!

Я потрошу рыбу дальше…

– А, теперь – другая мысль! – через пару минут, думаю я, – Каждый год, мы заезжаем на полевые работы, примерно пятого апреля. С этого времени, мальки скатываются в море, примерно полтора месяца. В день мы съедаем, примерно три кунджины. Значит, в день мы спасаем… почти пятьсот мальков. За полтора месяца, это получается… двадцать одна тысяча мальков!

– Блин! – снова взвиваюсь я, – Да, мы – Гринпис! Нам памятник ставить надо!

В Тятинском доме, обдумывает мои расклады по малькам, Труберг. Он очень дотошный.

– Саша! – говорит он мне, – Ты знаешь, какой процент возврата взрослых рыбин от количества выпущенных мальков? На рыборазводных заводах его высчитывают.

– Ну! – киваю я, – Максимум – шесть процентов мальков возвращаются в реку взрослыми рыбинами. Шесть рыбин из ста мальков!

– Так! Давай, возьмём пять процентов. Получается, что одна кунджа, за весну, мальками съедает… четыреста семьдесят взрослых горбушин и кетин.

– Впечатляет, – угрюмо отзываюсь я.

– А мы, за весну, – продолжает Труберг, – Кормясь кунджой, спасаем тысячу сто взрослых горбушин и кетин.

– Хм! А ещё говорят, что мы объедаем заповедные речки! – фыркаю я, – И что нам нужно запретить ловить рыбу, на еду!..

Тятино. Утро встречает нас безоблачным, голубым небом и уже жаркими лучами солнца. Сегодня, нам нужно обследовать леса восточнее Ночки. В те лесные дебри мы, вообще, никогда не заглядывали. Просто, никогда не было в этом потребности…

На поляне, посреди пихтарника, широкими пластами содрана дернина. Мы, с ходу, подворачиваем ближе.

– Вот, это да-а! – качаю я головой и трогаю чёрным носком своего болотника вал скатанного дёрна, – Хм! Закатал в рулон, как ковёр!

– Саш, что это?! – не понимает Труберг.

– Медведь мышей ловил! – коротко оглядываюсь я на него, – Смотри, как скатал!

– Как он это сделал?!

– Обыкновенно! Когтями передних лап прорывает дернину и отступая назад, её под себя скатывает, рулоном. Как ты дорожку на полу скатываешь, когда квартиру пылесосишь.

– Прорвать пластом! – изумляется Труберг, – Тут же, сила нужна – как у трактора!

– Хм! – в свою очередь, я недоумённо смотрю на Труберга, – У него она и есть, как у трактора!

Я опускаюсь на корточки и меряю, такой чёткий на оголённой, мягкой, бурой почве, отпечаток когтистой лапы.

– Пухлая лапка, тугая! – бормочу я под нос, – Скорее всего, медведица… У женщин размер ноги маленький, даже когда масса большая…

– Чего?

– Шестнадцать сантиметров, я говорю… Молодец!.. Крупный!

Вот и речка! Ночка темнеет перед нами своим, почти чёрным днищем из вулканического шлака. Мы перебираемся через узкий перекатик, на её другую сторону…

Противоположный борт речного распадка встречает нас склоном высокой сопки, покрытой спелым хвойником. Ну, что ж? Мы лезем вверх…

Немного отдохнув на вершине, мы уходим дальше. Стараясь существенно не отклоняться в стороны, мы уходим по лесу, на восток. Это непросто – хвойник, здесь, сплошной и густой. За кронами елей и пихт, видимости почти нет…

– Сегодня нас интересуют понижения рельефа, – прикидываю я, – В них должны быть глухие, весенние озерца.

– Навроде того озерца, что между Ночкой и Тятинкой, на котором мы фотографировали мандаринок?

– Ага! Может быть, нам удастся отыскать мандаринок и здесь?

– Давай, попробуем, – соглашается Труберг.

Вот, впереди обозначается такое понижение рельефа! В плотной стене пихтовых крон, в той стороне ощущается просвет. Там – редина. Мы осторожно приближаемся…

Так и есть, озерцо! Среди густого, закрытого до половины своей высоты густым подростом, хвойника нам открывается спокойная гладь воды. Миниатюрное озерцо вытянуто на восток, вдоль подножий вулкана. Оно – всего шагов тридцать на шестьдесят. Закрывшись стволом крайней к озерцу пихты, я осторожно выглядываю из-за ствола одной половиной лица и приникаю к окулярам своего бинокля.

– Хм! Я веду себя – как медведь! – приходит мне в голову мысль, и я усмехаюсь.

– Ничего нет! – тихо сообщаю я за спину, Трубергу, – Всё пусто!

Вокруг кипит солнцем, весенний день. Яркой голубизной сверкает небо.

– Ну и день удался! – качаю я головой, оглядываясь по сторонам.

Я делаю шаг из-за ствола пихты. И тут! Всего метрах в пятнадцати слева, из-под чахлых кустиков спиреи иволистной, на зеркальную водную гладь озерца медленно выплывают утки! Я, как подкошенный, плашмя падаю на землю! Громко лязгает, ударившись о корень пихты, моё ружьё. Я лежу и усиленно изображаю собой, бревно…