Кунашир. Дневник научного сотрудника заповедника. Лесной следователь

И снова, бекас начинает лезть в небо…

– Чиф!.. чиф!

Забравшись повыше, птичка снова срывается в пике и разогнавшись, снова жужжит перьями: «Фифифифир-ррррррррррь!!!».

Бамбуковое плато прошли. Мы сходим с колеи налево и по ольховнику, спускаемся чуть ниже. Стараясь не наступить на лежащие под ногами сухие ольховые ветки и сучки, мы осторожно шагаем по медвежьей тропе, проложенной по краю невысокой, здесь, надпойменной речной террасы…

Даже не успев дойти до начала смотровой тропы, метрах в двухстах, прямо напротив нас, в пойме, мы замечаем медведя!

– О! Смотри – медведь! – говорю я.

Чёрный, взрослый зверь спокойно пасётся посреди обширной прогалины в редкостойном, пойменном ивняке. Высокотравье ещё только проклюнулось из почвы, и пойма стоит голая, как хорошее футбольное поле. Веет едва заметный, благоприятный для нас, ветерок. Медведь, постепенно, тянет в нашу сторону.

– Давай, подождём! – говорит мне Труберг, – Я попробую его сфотографировать!

У него – широкоплёночный «Пентакс». Я, с завистью, посматриваю на это чудо фототехники… Мы устраиваемся там, где стоим – прямо на тропе. Здесь – сухая, прошлогодняя листва. В речную долину от нас сходит пологий, травянистый склон. Лежать на солнцепёке – очень приятно. Я приникаю к своему биноклю…

Пасущийся медведь что-то заподозрил! Бросив кормёжку, он поднял голову и смотрит на нас!

– По-моему, с такого расстояния – он никак не может нас увидеть! – прикидываю я, в голове, – Значит, услышал?! Наши голоса? Да и… мы шуршали листьями, пока ложились!

– Ну, нет! – тут же отвергаю я «шуршащий» вариант, – Услышать шуршание листвой, на таком расстоянии… Нет, это нереально!

Опустив нос к самой земле, зверь замирает! Он стоит неподвижно, как изваяние.

– Я знаю твою обманчивую позу! – прищуриваюсь я, глядя на медведя в бинокль.

На первый взгляд – кажется, что зверь продолжает кормиться. И только, когда присмотришься – поймёшь, что медведь стоит, остекленев. Весь обратившись в слух, он слушает мир вокруг себя…

– Ну, как? Пасётся? – нормальным голосом, вслух интересуется у меня, Труберг.

– Тихо! – цыкаю я на Александра, едва разжимая губы, – Слушает! Нас услышал, наверно.

– Далеко! – не унимается, твердолобый Труберг.

– Вот тебе и «далеко»! – коротко огрызаюсь я.

Я неотрывно смотрю в бинокль. Медведь медленно опускается на брюхо. Он лежит в позе сфинкса, с высоко поднятой головой, на, по-лебединому изогнутой, шее. Слушает…

Затаив дыхание, я смотрю, в бинокль, на его позу – сейчас всё решится!

– Ну! Что он? – опять раздаётся нетерпеливый голос Труберга.

– Ти-хо!.. Нас слушает! – шепчу я, – Может, решил, что мы мимо проходим. Решил переждать!

Однако, сегодня, мы никуда не спешим.

– Мы подождём, тоже, – я не свожу с медведя внимательного взгляда.

В круглом поле бинокля, чёрный медведь, на фоне зелени «футбольного поля» поймы, виден очень контрастно. Медленно тянутся минуты…

Видимо, поняв, что нас не перележать, медведь начинает, едва заметно, шевелиться. В поле моего бинокля, он медленно, почти незаметно, по сантиметру сдвигается вправо, к стволику одиночной, чахлой ивы и… вдруг! На моих глазах, начинает медленно исчезать!

– Словно, под землю уходит! – начинаю тревожиться я, в бинокль.

Вот, скрылись лапы Сфинкса! Вот, исчезло туловище! А, вот – и чёрная холка, скрылась, исчезла тоже! Со всё возрастающим изумлением, я взираю на это «чудо исчезновения», в бинокль…

Потом, опомнившись и усиленно сморгнув, я приникаю к биноклю снова – и вижу перед собой ровную, без единого бугорка, зелёную плоскость «футбольного поля», с единственным стволиком чахлой ивы посередине.

– Где медведь? – недоумевает Труберг.

– Не знаю! – отвечаю я, – Не вижу.

– Он что, убежал?

– Нет! – категорично качаю я головой.

Что вправо, что влево от дерева, под которым растворился медведь – на добрые пару сотен метров простирается ровное, зелёное поле.

– Тогда, где он? – всё пристаёт ко мне Труберг.

– Не знаю! – огрызаюсь я, уже в который раз обшаривая голую пойму, в бинокль.

Подождав ещё минут десять и так ничего и не дождавшись, мы поднимаемся с тропы. Отряхнувшись от листвы, шагаем в пойму…

Вот и злополучная ива.

– Блин! По канаве ушёл! – соображаю я, едва подойдя к дереву.

Мимо ивы, пересекая всё поле поймы, влево пролегает ровная, как стрела, поросшая короткой травкой канава, не более метра глубиной, с очень пологими, сглаженными бортами. Борта канавы так плавно переходят в ровную плоскость поймы, что сбоку, в бинокль, эта неровность совершенно сглаживается!

– Блин! – поражаюсь я, уже другому, – Это, ведь, надо суметь! Так чисто проползти по канаве, чтобы нигде, за всю её длину, не засветиться! Это, надо же, так изголиться!

А в голове уже бьётся ещё более серьёзная мысль: «Ведь, сначала! Это всё – нужно было просчитать! Нужно было увидеть канаву. Нужно было оценить, куда она ведёт и понять, что по ней можно проползти через поле! И, только потом – постараться её проползти, вжимаясь в днище канавы так, чтобы никто не заметил!».

– Хм! А, говорят, что животные не способны думать! – бурчу я, себе под нос, – Что, у них в голове – одни рефлексы…