Кунашир. Дневник научного сотрудника заповедника. Лесной следователь

Медвежий след тянется прямиком в широченную, забитую снегами речную долину Саратовской. Я вынимаю из кармана, свою рулетку…

– Ширина передней лапки около пятнадцати сантиметров! Точнее, по снегу, не замерить.

– Крупный, – комментирует Казанцев.

– Ну.

Постояв немного в раздумье насчёт того, тропить или не тропить, мы решаем не отвлекаться от первоначальной задачи сегодняшнего дня. И продолжаем свой путь, по просторам надпойменной террасы, дальше…

Я, очередной раз, поднимаю бинокль. Я смотрю далеко, через речную долину. Веду полем бинокля по проталинам западного борта…

Уже почти полдень и весеннее солнце припекает откровенно жарко. Под его лучами, комочки зернистого снега, на чёрной резине моих болотников, быстро превращаются в капли воды…

– А, вот и мед-вее-диии! – облегчённо тяну я, улыбаясь в бинокль.

На проталине, в средней части склона Борта, пасутся два медведя – медведица и медвежонок. Медведица – изящная, стройная. Медвежонок – уже, подросток. Как все в этом возрасте, он голенаст, длинноух и нескладен.

– Медведица красивая! Прямо, как картинка, – я передаю бинокль Казанцеву…

Медведи тянут строго вверх по склону Борта. Неторопливо переходя с места на место, медведица копает весенние ростки трав. Медвежонок откровенно лоботрясничает: подойдя к мамаше и повернувшись спиной к склону, он садится посреди проталины. Он сидит столбиком на весенней прелой листве и смотрит вниз, на тёмное море хвойного леса, на обширные, забитые снегом ивняки речных долин…

– Созерцает весенний мир! Да-ааа, вид от него, сейчас – так шикарен! – понимаю я медвежонка, – И Саратовка! И Тятинка! И сам вулкан Тятя… Всё перед ним стоит, во всей своей красе и необъятности! Леса, леса и леса… Целая страна лесов!

Тем временем, медведица покидает эту проталину. Она ступает на снежную перемычку между проталинами. Нехотя оторвавшись от созерцания окрестностей, медвежонок поднимается с насиженного места и идёт догонять свою мамашу, прямо вверх по склону…

– Интересно, что, на снегу – он шагает точно след в след по следам медведицы! – прицениваюсь я, в бинокль, – После них, на снегу, остаётся только одна строчка!

Я передаю бинокль, молча ожидающему рядом, Сергею. Теперь – его очередь комментировать медведей…

Мы наблюдаем за медведями в бинокль, пока те не скрываются за гребнем Борта, перевалив эту, такую высоченную, сопку.

– Ну, что? Пошли! Посмотрим, что они ели, – объясняю я Казанцеву «фронт работ».

– И надо же им, было лезть! Всё вверх и вверх! – искренне негодует тот, – Нет, чтобы вдоль склона пройти!

Выбирать маршрут нам не приходится. Нужно валить через речную долину. По прошлым годам, мы прекрасно знаем, как, самым рациональным способом, пройти к подножию западного борта. Здешний, необъятный массив ельника напрямую рассекается узкой лентой ольховника. Здесь струится небольшой ручей. Сейчас, ольховник этого ручья забит снегом, который за ночь становится крепким настом. Мы ходко шагаем через ельник по этой ленте ольховника, как по просеке… Хорошее дело – наст! Мы с лёгкостью проходим густой и такой обширный, ельник, насквозь…

Вот и подножие склона Борта. Вдоль него, лес разрывается, сначала – просторами марей, покрытыми по краям чахлой порослью того же ольховника, а затем – широкой полосой пустырей будущего высокотравья. Сейчас, весной, здесь – снежная целина…

У первой же проталины, мы выходим на след крупного медведя!

– Ого! – удивляется Казанцев, – Ка-кой!

Я вытаскиваю рулетку из кармана и замеряю ширину отпечатка передней лапы: «Девятнадцать сантиметров! Да-аааа… Смотри, как широко лапы ставит! Здор-ровый!».

Медведь бродил по проталинам. Перебираясь с одной обширной проталины на другую, он то и дело проваливался в снег на всю длину своих ног! Мы сразу сворачиваем на этот след…

Шаг за шагом, след за следом…

Вот! На снегу лежит труба прошлогоднего стебля дудника медвежьего. По следам на плотном снегу, я вижу как, подойдя к вертикально стоящему на пустыре, словно кол в поле, стеблю дудника, медведь повалил его на снег и наступив на комлевую часть передней лапой, раздавил эту трубу.

– Ну, даёт! – качаю я головой, – Она же – крепкая, как палка! А, он её – жамкнул, как картонку!

– Что ты хочешь? – возражает мне Казанцев, – В нём веса – как в хорошем быке!

Я понимаю медведя – он искал в трубе сочную сердцевину. Дудник – обычный осенний корм медведей.

– Хм! – хмыкаю я, – Вот, дурак!

– Почему? – не понимает меня, Сергей.

– Он не знает, что в ней уже ничего нет! Что эта труба, за зиму, одревеснела! – разъясняю я, – Представь себе! Осенью он кормился сочной сердцевиной этого дудника. Лёг в берлогу. А сейчас – проснулся, осмотрелся вокруг, вздохнул и опять пошёл… кормиться дудником! Словно, поднялся с ночной лёжки! Он не понимает, что прошла не одна ночь, а четыре месяца зимы!

– Мы с тобой, тоже, ночей не видим! – понимает по-своему, Сергей, – Так за день вымотаешься, что вечером на нары ляжешь, а утром – очнёшься. Ночи – вообще, не было!

– Ну, да! – соглашаюсь я с ним, – Только, у нас – одна ночь, а у него – целая зима…