Кунигас. Маслав

Владетельный бранденбуржец, одежда которого также была весьма роскошна, с презрительной усмешкой разглядывал наряд соседа, слишком бивший на эффект и чрезмерно женственный.

Возможно, что француза подняли бы на смех, если бы этот изнеженный, белолицый мужчина не был одним из храбрейших рыцарей и не доказал бы делом, что умеет выйти победителем из поединка даже с такими тяжеловесными исполинами, какими был окружен в данную минуту… На последнем турнире, устроенном экспромтом на дворе среднего замка, граф с необычайною ловкостью уложил всех своих противников.

За столом он был веселый собеседник, остроумный и меткий на слова, а некоторая доля свободоязычия никогда не доводила его до потери чувства собственного достоинства или до утраты горделивого самосознания, внушавшего почтение.

К нему обратились как к человеку сверходаренному и исключительному, своеобразному и непонятному. Он, со своей стороны, смотрел на случайных боевых товарищей с оттенком ласковой иронии. Они были для него представителями животной силы; он — воплощением ума и внешнего лоска, унаследованных от длинного ряда восходящих поколений.

Разговор продолжал вертеться около той же темы; на языке у всех была война с язычниками, с той только разницей, что старшие из рыцарей, наслышавшиеся в свое время о битвах с сарацинами, отождествляли их с местными неверующими. Последним приписывали полузвериный образ, служивший оправданием тех ужасающих жестокостей, которые творились во время истребительной войны. Один из рыцарей даже утверждал, будто они настолько дики, что, взятые сосунком из колыбели, никогда ничему не могут научиться, ни вообще принять обличье человека.

Места за трапезой были распределены так, чтобы рядом с каждым из выдающихся гостей сидел один из рыцарей, на обязанности которого лежало занимать, угощать и подпаивать соседа. Старый Зигфрид уже готовился занять место рядом с немецким графом, когда внезапно быстро вбежавший в зал оруженосец сделал ему знак рукой…

Быть отозванным в такое время являлось неслыханным нарушением приличий, так что крестоносец сначала было отказался. Но несколько слов, сказанных шепотом на ухо, смутили его; он поторопился посадить на свое место другого рыцаря, а сам незаметно удалился.

И не только удалился, но даже едва вышел на двор, как спешными шагами побежал к воротам и, миновав стражу, а за нею и городские стены, стал тревожно осматриваться по сторонам. На лице его сменялись удивление и гнев, негодование и досада.

— Клянусь Богом! — ворчал он. — Неслыханное дело! Удивительная дерзость! Не давать мне покоя в такой час… Несносная баба!.. Уж и задам я ей.

И вот, когда он так метался, снедаемый негодованием, из-за угла выбежала в плаще светских полусестер монахиня, старая Гмунда. Увидев Зигфрида, она подбежала к нему, запыхавшись и ломая руки.

Не успел еще Зигфрид начать свое нравоучение, как старуха, которая была гораздо поворотливей, чем он, стала кричать ему в самое ухо:

— Выкрали девушку-литвинку!.. Убежала!.. Да, убежала, и мне некого послать вдогонку. Это ваших холопов дело… Негодница, если ей удастся скрыться, станет болтать по людям невесть что о моем доме… будет чернить меня и плести небылицы. Надо снарядить погоню! Людей давайте!

Она едва дышала от волнения, а Зигфрид молчал, нахмурившись.

— Хорошо же вы за ней смотрели! — прикрикнул он. — Значит, у нее находилось время заводить знакомство с нашими холопами и сговариваться с ними! А для нашего брата-рыцаря она порой не хотела принести кубка вина! Хорошо же вы ее воспитывали!.. Снарядить погоню! — прибавил он. — Прекрасно! Но куда и как? По каким следам? Известно вам, по крайней мере, кто и чей он холоп? Вот Божье наказание!

— Кто мог ждать! Кто мог предвидеть! — кричала Гмунда. — А я-то в чем виновата? Кто убережется от вашей челяди?

— Когда же это было? — спросил Зигфрид.

— Когда! Когда! — повторяла старая особа, дрожа от нетерпения и злости. — Здесь целый заговор! Несколько дней тому назад ее накрыли утром в садике, обнимавшуюся с каким-то холопом… гнались за ним, ловили… нет, ушел-таки. Велела ее высечь, чтобы узнать, кто он такой: не выдала… Посадила ее в клеть на хлеб и на воду… Стала желтеть и худеть, так что я пожалела ее красоту. Велела выпустить и смотреть в оба. Сегодня утром, говорят, больна… ушла прилечь на сеновал. Около полудня пошли девушки наведаться, а ее и след простыл.

— Откуда же такая уверенность, что она сбежала с холопом? — прикрикнул Зигфрид.

— Да ведь их накрыли…

— Есть какие-нибудь доказательства? Видел кто-нибудь? — продолжал допрашивать крыжак.

Гмунда стала плакать; что-то лепетала, бросалась из стороны в сторону, жаловалась на судьбу. Зигфрид, торопившийся назад, к своим, терял терпение и ворчал:

— Посылать за ней погоню? Куда? Кого? Разве дело нашей челяди — разыскивать сбежавших девок?

Зигфрид так только говорил, однако было видно, что он не прочь оказать помощь Гмунде. Угроза, что девушка может разболтать по свету о порядках в доме Гмунды, заставляла и его задуматься.