Кунигас. Маслав

С головой, полной обаяния власти, он взошел на высшую точку замка, на башенку, чтобы с высоты обозреть свою вотчину, окинуть взором Пиллены. Они точно срослись с холмом: сильные, грозные, хорошо укрепленные; а людей, копошившихся у его ног, и числом, и силой, и отвагой было, казалось, достаточно для обороны.

Но тут ему вспомнился Мариенбург; широкое кольцо его валов, каменные стены, оборонительные вышки, башни, в толще которых могли бы поместиться хоромы… и деревянные Пиллены сократились в его глазах до размеров большой бревенчатой хаты на распутье дорог…

Он вспомнил отборные отряды крестоносцев, вооруженные полчища холопов, их доспехи и оружие, полевые и осадные орудия, воинскую выправку и силу… и затрепетал. Будущее, как наяву, встало перед его духовными очами: кровопролитная борьба и неизбежная богатырская смерть… или отступление, бегство, чтобы спасти жизнь людей и свою собственную, основать где-нибудь в непроходимой чаще домашний очаг и уют.

Маргер раздумывал. В воображении его рисовалась Банюта, счастье, уют и покой, усадьба в глубине леса, домашний очаг…

И вот, пока он стоял, погруженный в мысли, Реда, которую он оставил в постели, в слезах, с покрасневшим лицом и распущенными волосами, вдруг, как была, в разодранном платье, поднялась к нему на вышку. С минуту она простояла незамеченной, издали следя за сыном… Потом, как бы нечто прочтя в сумрачном взоре сына, рванула его за плечо.

— Ты здесь главный теперь, — молвила она, — что ты будешь делать?

И глаза впились в него.

— Немец силен, — ответил Маргер, — мы все сгорим здесь, как Вальгутис на костре.

Реда молчала и ждала.

— Нам не уцелеть, — прибавил кунигас.

— Молчи! — перебила мать. — Понятно, что не уцелеем, а погибнем! Конечно, погибнем!.. Но мы должны защищаться до последней капли крови!.. Дух деда и отца встал бы из гроба и проклял тебя… да и я сама бы тебя прокляла… если бы ты со страху бежал из родного гнезда!.. Я лежала, и меня внезапно охватил страх: у матери и сына одна душа, и в ней отозвались твои мысли… Ты любишь и жаждешь счастья… готов похитить возлюбленную и бежать с ней? И отдать врагам, не пролив капли крови, могилы дедов? Ты?!

Маргер вздрогнул и побледнел; его грудь исполнилась рыцарской гордости и духа предков.

— Нет! — воскликнул он. — Увидишь! Мы не устоим, но сумеем умереть!

И он захохотал не так, как смеются питомцы крестоносцев, а как дикарь.

Реда взглянула ему в глаза.

— Ты сын мне! — шепнула она.

И, не оглядываясь, стала скорым шагом спускаться с лестницы, оставив Маргера одного со своими мыслями.

А тот в душе вынес сам себе смертный приговор.

— День счастья, потом… смерть!!!

На полуспуске с башни сидел, прикорнув Швентас и загородил ему дорогу.

— Кунигасик, — сказал он, — твой замок ничего себе… недурен… но все-таки он куча хвороста, на котором нас поджарят крыжаки. Жаль себя… Жаль людей… Что скажешь, кунигасик?

— Пошел вон! — крикнул Маргер.

Он вышел на середину двора, где уже стояли бояре и начальники ратей, угрюмо поджидая своего властелина. Увидев Маргера, они обнажили головы.

— Крестоносцы идут на нас войной, — начал юноша, подражая осанкой опытным воинам. — Пиллены будут защищаться. Говорите: есть у вас отвага? Кто не чувствует в себе достаточно мужества, пусть уходит, кто останется, должен готовиться к смерти.

Старый Вижунас окинул взором своих присных и ответил спокойно:

— Только раз умирает человек!

Ни один из дружинников не шелохнулся; никто не попросил отпустить его, никто не вздрогнул.

Вместе с ними Маргер обошел окопы. Люди радостно встречали его и повторяли:

— Только раз умирает человек!

Все весело готовились к смерти, хотя знали, что им не дождаться ни погребения, ни костра, ни похоронных песен.

Послали в пригороды звать тех, которые пожелают скрыться в замке, а остальным велеть уйти в леса.

Маргер сам осмотрел все входы и выходы, и тайники, и вышки на стенах. Все было готово, хоть сейчас в бой. Весь вечер прошел в досмотре, в совещаниях, в размещении дозоров и опросе людей.

Вижунас принял на себя заведывание обороной под начальством Маргера. Он был старик, несокрушимый, как железо, неразговорчивый, не знавший сна, строгий до жестокости.

Целую ночь точили топоры, оправляли древка секир. Все бодрствовали.

Когда поздно в ночь Маргер возвращался в большую светлицу, до него уже издалека долетели песни. Светло и весело горел огонь.

Распахнув дверь, он увидел нежданную картину: посредине Реду, одетую по-праздничному, рядом с ней Банюту, в девичьем венке и брачном платье, а вокруг хор девушек, певших песни, какие обычно пелись в девичнике.

Мать вышла на порог.

— Приоденься к свадьбе, — сказала она. — Вчера тризна, сегодня — брачный пир; завтра, быть может, смерть. Тебе нетерпелось: владей же ею.

Маргер взглянул на Банюту. Она сидела, как на троне, на опрокинутой кади, с распущенными косами, в венке. Девушки притворно плакали и, смеясь, заплетали и расплетали ее волосы. Она, в разрезе с обычаем, не притворялась скучной, а напротив, все сияла, радостная, с торжествующей улыбкой на устах. Взоры ее летели навстречу Маргеру.