КУНЦЕЛЬманн & КунцельМАНН

— А я был в фолькштурме в последнюю весну. Мне было восемнадцать. Наша часть пыталась держать оборону на юге… Американцы со своими джипами и танками прошли сквозь нас, как нож сквозь масло… они же видели, что перед ними одни пацаны… Наш лейтенант пустил себе пулю в лоб, а я уже успел в него влюбиться… странно, правда? Влюбился на войне, чуть не на поле боя…

Война, подумал Виктор. Никто из присутствующих здесь не избежал войны. Не то, что в той северной стране, откуда он приехал. В Германии все до единого потеряли невинность… Он не хотел думать о тех годах. Память нельзя уничтожить, но её можно игнорировать. Он думал, что ему в Берлине будет трудно, но, к счастью, ошибся. Пока он избегал путешествий в прошлое, пока не предпринимал экскурсов в собственную историю, всё было легко и просто.

— Я знаю место здесь неподалёку, — сказал собеседник. — Если хотите, можем пойти туда… Делайте со мной всё, что хотите, мне всё равно. Аверсионная терапия не помогла, наоборот — я бы сказал, болезнь прогрессирует. Единственное, о чём я могу думать, — как бы переспать с мужчиной.

Он увидел нерешительность Виктора, и глаза его забегали. Он посмотрел в сторону — там стоял молодой человек и приглашающе улыбался.

— Тогда я найду кого-нибудь ещё, — сказал незнакомец. — Эта болезнь, как чесотка… единственный способ утолить зуд — найти парня.

Виктор всё чаще заходил в такие частные клубы. Он понимал, что должен как-то преодолеть одиночество. В его мире было так много горя, так много несчастий и потерь, так много страшных воспоминаний… с этим надо было что-то делать. Он чувствовал, что просто обязан кого-то полюбить, пусть хоть ненадолго, иначе одиночество его доконает. Он пытался завязывать знакомства, флиртовать, старался, как цирковой артист, освободиться от сковавших его цепей. Но иногда ему казалось, что его никто не замечает, он словно бы невидим. Как будто аура его одиночества отпугивала людей… А может быть, это вовсе и не цепи одиночества, как-то пришло ему в голову, может быть, это ложь… он всю жизнь лгал, и ложь окружила его непроницаемым панцирем.

Как-то ноябрьским вечером он шёл по Мотцштрассе. К нему подошёл молодой человек и взял его под руку:

— Не хотите ли пообщаться?

Не взрослый, не ребёнок — лет шестнадцать… Виктор вдруг увидел в нём самого себя в Берлине тридцатых: неоперившийся юнец среди взрослых мужчин в «Микадо».

— Что скажете? Двадцать марок, и я всё сделаю. Только расслабьтесь, мне нравятся мужчины в возрасте.

Тёплый ветерок сильно опоздавшего бабьего лета нежно продувал улицу. Далеко, в районе Ку-дамм, небо фосфоресцировало от реклам, но по другую сторону, в восточном секторе, было темно.

— Здесь есть подходящие руины во дворе, — сказал мальчик. — Когда-то там была молочная, но в последнюю зиму… прямое попадание. Мы поставили диван, стало очень уютно.

Навстречу им медленно дрейфовала полицейская машина. Виктор замедлил шаг, чтобы не возникло подозрений, что они что-то затевают.

— Наплевать на них. Пока мы открыто не целуемся, они не имеют права вмешиваться… Это здесь. Пошли!

Они прошли через ворота и оказались на мощённом булыжником дворе. Перед ними высился обгорелый фасад. Крыши и двух верхних этажей не было. Но они были не одни — их ждали ещё двое ребят в том же возрасте.

— Делай, что скажут, и ничего с тобой не будет. Для начала стой смирно.

Виктор подчинился, потому что понимал, что последствия его отказа предвидеть невозможно.

Его спутник закурил сигарету и начал обшаривать его брючные карманы. Достал бумажник, открыл и вынул деньги.

— Здесь крутится полиция, — сказал он. — Надо линять отсюда.

— Подожди минутку, — остановил его приятель. — Я хочу поговорить с этой голубой сучкой. Мне интересно — тебе самому-то не противно на себя смотреть?

— А я люблю педиков, — сказал третий. — Пока они меня не лапают, пока у них есть деньги и они их дают мне, когда я прошу…

— Уверен, что этот тип заставляет малолеток сосать ему за плату. На Мотцштрассе пацаны всё моложе и моложе… Детишки из бедных семей, а кто просто сбежал из дому… Нет, я хочу пометить эту падлу.

Он без предупреждения ударил его кулаком в лицо, и Виктор потерял сознание.

— Я хочу детей, — сказал он на следующее утро, сидя в обжитой кухне сестёр Ковальски. Опытные медсёстры обработали ему лицо. Он почти не виделся с ними в последние месяцы — всё время было занято фальсификацией картин девятнадцатого века.

— Тебе надо отдыхать, Виктор, а не разговаривать… Не исключено сотрясение мозга.

— Ничего. Эта история, может быть, заставит меня очнуться и осознать наконец — надо менять стиль жизни… Беда в том, что я просто не знаю, куда ткнуться. И даже не знаю, что на что менять.

Сёстры дружно засмеялись звонким мелодичным смехом — в их компании это называлось «ковальский колокольчик».

— Я говорю серьёзно… Мне надо что-то найти… Иначе всё теряет смысл.

— Ты думаешь, дети лечат от одиночества?

— А почему бы и нет?

— А как ты объяснишь им, почему не живёшь с их матерью? Как скроешь, что тебя тянет к мужчинам?