Купание в пруду под дождем

Я тронут этим неловким произведением искусства, которое словно бы стремится заявить, что произведение искусства имеет право быть неловким — если оно нас трогает.

Иногда мне кажется, что этого эффекта автор достигал намеренно — что это своего рода апология Тургенева своему же недостатку ремесленнического мастерства. Если мы тронуты посредством истории, утверждающей, что эмоциональная сила — высочайшая задача искусства и ее можно обрести даже при недостатке писательской сноровки, значит, Тургенев это доказал.

Что, между прочим, будь здоров какая писательская сноровка.

Сочинить действенный рассказ, трогающий читателя, непросто, и большинство из нас на это неспособно. Даже среди тех, кому это удавалось, это обычно не получается. И этого нельзя добиться из позиции полной власти, безупречного мастерства, из простого намерения и его целенаправленного претворения. Тут нужно чутье и растяжение рамок — нужно пробовать всякое на пределе наших способностей, откуда могут возникать ошибки. Подобно Якову, автору приходится идти на риск и петь надтреснутым голосом, сдаваться своей истинной силе, в том числе и своим сомнениям.

Допустим, вот есть наручный счетчик, измеряющий энергозатраты на танец, и задача стоит выдерживать уровень энергии в 1000 единиц. А не то (предположим) вас убьют. И у вас есть представление о том, как вам бы хотелось станцевать, но вот вы начали танец и понимаете, что уровень энергии у вас всего 50 единиц. И когда вам наконец удалось разогнать энергию до 1000, вы смотрите на себя в зеркало (там, где вы танцуете во избежание смерти, есть зеркало) и… ух ты! Это танец? Это я так танцую? Батюшки. Зато уровень энергии 1200 — и это не предел.

Что предпримете?

Вы продолжите танцевать в том же режиме.

Если б люди в танцзале над вами смеялись, вы бы подумали: «Ну и пожалуйста, смейтесь сколько влезет, танец у меня небезупречен, зато я не погиб».

Писатель вынужден писать любым способом, какой позволяет произвести необходимую энергию. Тургеневу, чтобы поднять энергию выше 1000 единиц, необходимо составлять эти его досье. Ему пришлось признать, что соединять в тексте описательность с деятельностью ему удается так себе. Пришлось броситься вперед и все сделать по-своему — или погибнуть. Пришлось взглянуть на себя честно и заключить: «Да, господин Набоков, как обычно, прав, пусть он и не родился пока: моему дару действительно недостает естественной повествовательной способности, которая могла бы сравниться с моей оригинальностью, достигнутой в искусстве описаний. Но что мне остается?»

Ввести в рассказ хоть какую-то красоту — дело трудное. Если и когда нам это удается, красота, возможно, не та, какую мы всегда мечтали сотворить. Однако годится любая красота, какой получается достичь так или иначе.

Я преподаю «Певцов», чтобы показать ученикам, сколь невелик наш выбор, какими писателями мы окажемся. Пока мы начинающие авторы, у всех нас есть романтические грезы о том, чтобы стать писателем того или иного определенного рода, последовать за той или иной определенной линией преемственности. Скрупулезным реалистом, например, или набоковским стилистом, или глубоко духовным писателем наподобие Мэрилинн Робинсон[25] — или кем бы то ни было еще. Но иногда мир посредством вялого отклика на прозу, сочиненную в избранном нами ключе, сообщает нам, что не наш это ключ. И мы вынуждены искать другой подход — такой, что поднимет нас выше этих самых 1000 единиц энергии. Мы вынуждены стать тем писателем, какой способен выдать необходимый уровень энергии. («Писатель способен выбрать, о чем он пишет, — говорила Флэннери О’Коннор[26], — однако не может выбирать, во что ему под силу вдохнуть жизнь».)

Этот писатель, как может оказаться, мало похож на того, каким мы мечтали стать. Он возникает, к добру ли, к худу ли, из того, кто мы на самом деле, из тех наклонностей, какие мы в писательстве своем или даже в жизни пытались все эти годы подавить, не видеть или устранить, из тех наших черт, каких мы, возможно, немножко даже стесняемся.

Уитмен был прав: мы широки и вмещаем в себя множества разных людей[27]. В нас больше одного человека. «Отыскивая свой голос», на самом деле выбираем тот или иной голос из множества тех, какие способны «выдавать вовне», и выбираем мы его потому, что, как выясняется, из всех голосов, какие в нас содержатся, этот кажется нам сейчас самым насыщенным энергетически.