Купание в пруду под дождем

Некий мужик (Стэн) собирает у себя в подвале модель железной дороги. Покупает игрушечного бродягу, помещает его под пластиковый железнодорожный мост рядом с муляжом костерка, а затем замечает, что разместил этого бродягу в некой позе — тот вроде как смотрит на город. Что он там высматривает? Вон тот синенький викторианский домик? Стэн замечает в окне того домика пластмассовую женщину, чуть-чуть поворачивает ее, чтобы смотрела наружу. За железнодорожный мост, если точнее. Хм. Внезапно у Стэна сложилась милая история. (Ой, а почему бы им не быть вместе? Вот бы «Малышу Джеку» как-то вернуться домой. К жене. К «Линде».)

Что Стэн (художник) проделал только что? Ну, сперва, оглядывая свои владения, он заметил, куда смотрит бродяга. Затем решил изменить эту маленькую вселенную, повернув пластмассовую женщину. Стэн, между прочим, не то чтобы решил ее повернуть. Точнее было б сказать, что его навестила эта мысль — всего на миг, без всякого дополнительного комментария, если не считать, быть может, очень тихого внутреннего «да».

Ему так больше нравилось, вот и все, причины он бы и не смог облечь в слова, — да и понравилось оно ему прежде, чем нашлось время или желание эти причины в слова облекать.

С моей точки зрения, все искусство начинается в этот вот миг интуитивного предпочтения.

Как же продолжать? Опустим пока первый черновик, будем считать, что у нас есть некий исходный текст для дальнейшей работы, и мой метод таков: я представляю себе, что на лбу у меня прибор, у которого на шкале с одного края «П» («положительно»), а с другого — «О» («отрицательно»). Я стараюсь читать то, что я написал, глазами человека, читающего это впервые («без надежды и без отчаянья»[30]). Где стрелка? Если падает ближе к «О», признаю́ это. А затем тут же может возникнуть метод исправления — сократить, перефразировать, добавить. В этом нет ни интеллектуальной, ни аналитической составляющей — это скорее импульс, в результате которого возникает такой вот отклик: «А, ну вот, так лучше». Подобно тому, как в примере выше Стэн усаживает бродягу: наитием того мига.

И — вот правда — на том всё. Я таким вот манером прохожусь по черновику, размечая его, а затем возвращаюсь и по первому кругу вношу изменения, распечатываю, читаю заново, пока не притупилось восприятие, — обычно три-четыре раза за писательский день.

Итак, повторяющееся, одержимое, итерация за итерацией предпочтение: слежу за стрелкой, поправляю написанное, слежу за стрелкой, поправляю написанное (ошкурил, смыл, повторил), иногда до сотни черновиков, месяц за месяцем, а иногда и год за годом. Со временем, подобно медленно поворачивающемуся круизному теплоходу, рассказ меняет курс тысячей мелких приращений.

Поначалу у меня в рассказе несколько отдельных блоков (плюх? ломтей?) рыхлого неряшливого текста. По мере перечитки эти блоки постепенно… делаются лучше. Вскоре тот или иной блок начинает ладиться — мне удается дочитать его до конца, и стрелка ни разу не падает. На ум приходит слово «неоспоримый»: «Ну хорошо, этот фрагмент в общем и целом неоспорим», а это означает, что, по-моему, любому разумному читателю он понравится и читатель до самого конца этого фрагмента меня не бросит.

Отредактированный блок теперь способен сообщить мне, зачем он здесь; иногда он ставит какой-нибудь вопрос («Кто он, этот Крейг, о котором они разговаривают?») или вроде как стремится породить некое событие («Ферн обидел Брайса и тот сейчас ему врежет»). Когда у меня появляются «неоспоримые» блоки текста, они мне сообщают, в каком порядке хотели бы располагаться, а иногда какой-нибудь из них подскажет, что его следует убрать целиком. («Если выкинешь меня, Блок Б, а затем Блок А и В состыкуются, и получится хорошо, верно?») Я принимаюсь задавать вопросы: «Г происходит из-за Д или Д происходит из-за Е? Что смотрится естественней? В чем больше смысла? Отчего возникает более удовлетворительная смычка?» Затем те или иные блоки постепенно занимают свои места (Г должно идти перед Д), и я понимаю, что они уже не развалятся.

Когда нечто обретает «неоспоримость», оно кажется чем-то действительно состоявшимся и необратимым, а не просто словами на странице.

По мере того как блоки выстраиваются в должном порядке, возникающее ощущение причинности начинает означать что-то (если человек прошибает кулаком стену, а затем вливается в уличную демонстрацию — это одна история; если же он возвращается домой с уличной демонстрации и прошибает кулаком стену — другая) и начинает намекать на то, «о чем» этот рассказ хотел бы быть (хотя отчасти этот процесс состоит в том, чтобы по мере возможности стряхнуть это ощущение и возвращаться вновь и вновь к своему П/О-метру — доверяя тому, что большие смысловые решения будут приняты сами собою в результате тысяч накапливающихся микрорешений на уровне отдельных строк).

Но все это, на каждом шагу, — скорее ощущение, нежели решение.

Когда я пишу хорошо, почти никакого интеллектуального/аналитического мышления не происходит.